мгновение для обоих. И, глядя на них сквозь плотную завесу зелени, увившей окно, Джулия подумала, что видела Тео таким много лет назад. Точно так же он смотрел на Анну. Знает ли об этом сам Тео? Догадывается ли?
Рохан пришел в восхищение от работ Нулани.
— Тебе не нужна художественная школа, — сказал он. — Ни к чему портить то, что дано от природы. Ты душой пишешь, девочка. Нет, тебе нужно просто рисовать. Постоянно. Рисовать все, что видишь, все, что хочется нарисовать.
Он умолк, погрузившись в мысли и не отрывая глаз от картин.
— И обсуждать твои рисунки тоже надо. В этом я тебе помогу. Но главное — продолжай работать. Попробуем устроить твою выставку. Не только здесь, но и в Англии, верно, нет? Что скажешь, девочка? Хочешь свою выставку?
Тео оставил их вдвоем, и Рохан, посмотрев работы Нулани, показал свои. Большие картины, написанные маслом, в полуабстрактной манере. Огромные серые полотна.
— Говорят, искусство — высшая форма надежды, — задумчиво произнес Рохан. — А возможно, это наша единственная надежда, учитывая, что жизнь — штука безысходная… — Рохан запнулся, подумав о Тео, вспомнив те дни после смерти Анны, когда их дружба, казалось, тоже умерла. — И зачастую бессмысленная. Не только в нашей стране, потому что здесь идет война, но везде и в любые времена. Такова уж природа жизни. Люди ранят и убивают красоту, и это тоже часть жизни. Ты обладаешь красотой, потом теряешь ее. Искусство — эстетическое олицетворение этого процесса, верно, нет? В определенной мере твои картины тоже, Нулани. И все же ты должна раздвигать границы. Шагай дальше. Не останавливайся, что бы ни случилось. Наблюдай жизнь, лови счастливые моменты, отмечай все, что тебя трогает. И умоляю — не надо рисовать одного только Тео!
Рохан тепло улыбнулся. Славная девочка. И совсем юная. Юность в этой стране лишена надежды. Ему хотелось, чтобы Нулани увезла что-нибудь на память о встрече. Рохан знал, как трудно ей будет идти избранным путем. Какими будут ее картины через десять лет? А через двадцать? Какой будет ее жизнь? Затянет трясина обыденности? Муж, дети, изнуряющая нищета? По-видимому, так. Если только война не перечеркнет любое будущее. Очень стыдно и обидно за страну, которая не ценит таланты. Эта девочка, почти ребенок, уловила ранимость Тео, ухватила ниточки его потери. Она
— Он очень хороший человек, — неожиданно сказал Рохан. — И он столько выстрадал.
Впрочем, она это знает — интуиция ей подсказала. Возможно, девочка понимает даже больше, чем сам Тео. Женщины чувствуют острее, тем более наши женщины, думал Рохан.
— Ты стряхнула с его сердца покров уныния, Нулани, и лучшего ты ничего не могла сделать.
Нулани молчала, и Рохан тоже умолк, задумавшись. Огромная светлая комната пропахла олифой и скипидаром. Студия Рохана была хранилищем самых разных предметов. Он часто рисовал вещи из повседневной жизни. На полу и на полках нашли пристанище пустая бутыль из-под тосканского вина, птичья купальня чугунного литья, что раньше украшала их крохотный венецианский садик, три отреза великолепного шелка разных оттенков серого. К беленой стене прислонилось почерневшее распятие.
— Видишь ли, — сказал Рохан, заметив удивление в глазах Нулани, — я люблю серый цвет. Можешь называть меня чудаком. Мотаться по свету и вернуться на Шри-Ланку, чтобы рисовать в серой гамме, — странно, да? А мне нравится. Серый цвет нейтрален. Серый цвет, в отличие от любого другого, может сделать невидимое видимым. Вот я его и выбрал. Для работы здесь мне нужна поддержка. Понимаешь, уж очень тяжело от того, что творится в нашей прекрасной стране…
Казалось, Рохан забыл о собеседнице. Он думал о Тео, о его отношении к этой девочке. Нулани стояла молча, неподвижно. Напоминала раненую птицу, инстинктивно понимающую, что бороться смысла нет. Но Рохан догадывался, что это лишь видимость. Просто никто с ней так не говорил об искусстве.
— Люди убивают друг друга, — проговорил он. — День за днем. Доказывают, чей язык лучше, несчастные придурки!
Возмущение безобразным шрамом исказило его лицо. Предвечернее солнце покидало комнату.
— А наше искусство начинается как раз там, где заканчивается язык, — вновь оживился Рохан спустя несколько минут. — Ты хороший художник, Нулани, но ты это и сама знаешь, тебе ни к чему мое подтверждение. Да, и пока я не забыл: альбом для рисования должен быть с тобой, что бы ни случилось. Всегда.
Они не заметили, как солнце ушло и окна потемнели. На другом конце сада Тео с Джулией пили чай с молоком. Джулия укротила растения, и в этом уголке они сплелись в тенистый навес над тростниковыми стульями и столиком. В зелени лиан светились цветы апельсинового дерева и жасмина. Через ухоженную лужайку вился шланг для поливки — штрих цивилизации, придавший саду итальянский облик. Тео умолк посреди беседы. Лилии в глиняных горшках, кактусы, розово-белые олеандры напомнили ему тот обнесенный каменной стеной сад в Венеции, где они с Анной были частыми гостями. Как удалось Джулии перевезти кусочек родины сюда, в буйные тропики? Тео заговорил о девочке; слова лились потоком, он не мог остановиться, словно внутри прорвало плотину.
— Совсем еще ребенок. И так талантлива. Хотел бы я знать, что уготовила ей судьба.
«Я видела его всяким, в самых разных душевных состояниях, — думала Джулия. — Поразительно, насколько человек гибок». Она была рада за Тео: кажется, его тоска по Анне стихла. Хорошо бы он сам это понял. Хорошо бы почувствовал, как сильно изменился за последние месяцы.
— Ну, дружище, — сказал Рохан, когда картины были вновь уложены в багажник, — ты выглядишь куда лучше, чем в нашу прошлую встречу. Слава богу, верно, нет? — Он обнял Тео за плечи, довольный. Тоска и горечь, на долгие годы поселившиеся в сердце друга, очень удручали Рохана.
Близился вечер, и гости собрались в обратный путь. Рука в руке, Рохан и Джулия у ворот распростились с Тео, расцеловали Нулани.
— Поскорее привози ее снова, — сказал Рохан. — А ты, малышка, помни, что я тебе говорил! Я жду новые работы и надеюсь, что увижу не одни только портреты нашего приятеля!
Они ехали вдоль берега, держа курс на идеальный диск луны. От утренней трагедии на дороге не осталось и следа, два желтых луча от фар светили ровно, ни на что не наткнувшись на злосчастной развилке. Тео вел машину, отбросив все мысли, будто в коконе тихого счастья, лишь изредка обмениваясь словом-другим с Нулани. Краткое межвременье перехода от сумерек к ночной тьме сотворило чудо: в прихотливом освещении девушка казалась отчаянно реальной и вместе с тем несбыточной мечтой. За очередным поворотом море вплотную подступило к дороге, и в его шорохе голоса двоих в машине совсем растворились. Тео чудилось, что между ним и Нулани протянулась нить — невидимая, но вполне ощутимая. Разве такое возможно? Тео не знал ответа. Он слушал, как голос Нулани взлетает и падает в ритме морских волн; он слушал шепот кокосовых пальм и свист встречного ветерка. В это волшебное время суток, когда день уже угас, а ночь еще не родилась, Нулани, и Тео, и луна точно слились в мистической гармонии.
Они опаздывали к обещанному миссис Мендис сроку. Нулани попросила остановиться в самом начале дорожки, что вела к ее дому. Приторность жасмина дурманила. «Обоняние, — подумал Тео, — забытое чувство, но к большинству из нас воспоминания приходят именно с запахами».
— Дядя наверняка сидит у нас, — объяснила свою просьбу Нулани. — А я хочу сказать вам спасибо за то, что познакомили со своими друзьями. И не хочу, чтоб он меня слышал. Он не выносит разговоров про мои рисунки. Дурак!
Такой тон Тео услышал впервые. Как она изменилась с их первой встречи, как быстро повзрослела. Тео был счастлив слышать ее звенящий радостью голос, смотреть ей в глаза, где отражалась луна. Осторожно, с неспешной нежностью, едва ли отдавая отчет в том, что делает, Тео наклонился и прикоснулся губами к ее губам. Почувствовал ее трепет и сам вздрогнул от сладостного потрясения. Он и не надеялся еще когда-нибудь испытать подобное. Он так долго бежал от жизни — и так внезапно обрел покой. Тео на миг закрыл глаза, вздохнул глубоко. И поехал навстречу ярким огням дома, звукам
