рассекается пополам широким и прямым, как стрела, проспектом. Хрустальной люстрой светится королевский дворец.
— Наша цель! — говорит штурман. — Сейчас мы поздравим именинника. Открываю люки!
Я вздрагиваю, приходя в себя. Нет, мы не везем пассажиров. Сон — это другое. Это прошлое, это будущее. Сейчас же — действительность. Мы везем бомбы. Война. Цель: сборище фашистских прихвостней.
Самолет наползает на бриллиантовую россыпь.
— Китнюк! Приготовиться бросать листовки!
— Есть приготовиться, товарищ командир!
Слева внизу что-то вспыхнуло. Слабо, едва заметно в зареве огней.
— Ого — бомбят! — восклицает штурман. — Это «ТБ-седьмой». Вон сколько вывалил бомб!
Над городом встали лучи прожекторов: немного — штук восемь, бледные-бледные. Стоят, растерянно качаясь. Сразу видно, что водит их неопытная рука. Вот один коснулся нашего крыла.
— Заяц, огонь по лучу!
— Ду-ду-ду-ду! — солидно затукал наш крупнокалиберный пулемет. Вниз, вдоль луча, полетели огненные точечки. Луч, словно обжегшись, отскочил в сторону да так и замер.
— Чуть-чуть правей! — командует штурман. — Так, хорошо. Залп!
Машина вздрагивает. Все, можно отходить. Штурман закрывает люки, будничным голосом задает обратный курс. Нам нужно спешить — у нас мало горючего.
Бросаю прощальный взгляд на Будапешт. Город уже кое-где пригасил огни. Разом проваливаются в темноту отдельные районы. В потемневшее небо тут и там летят редкие снаряды. Стреляют плохо, наугад. Падают бомбы — тоже не густо. Мы сосчитали — шесть самолетов. Мало. А что было бы, если б не гроза над Карпатами?
В тот же час радио столицы Венгрии оповестило мир: «Самолеты неизвестной принадлежности бомбят Будапешт». И только утром, прочитав листовки, сконфуженно дало поправку: «Ночью четвертого сентября советские самолеты бомбили Будапешт…»
Советские?! Не может быть! Откуда?
Какая была погода над целью?
Возвращение было томительно долгим. Болела душа: а хватит ли горючего? Меры по экономии приняты все, и даже больше, чем надо; я обеднил смесь почти до предела. Глушитель левого мотора светится бледно-розовым цветом. То и дело справляюсь у штурмана:
— Как правый глушитель?
— Чуть темнее левого.
— Та-а-ак. Добавим еще немного воздуха! Евсеев беспокоится:
— А клапана не сожжешь?
— Что поделаешь, — вздыхаю я. — Бог не выдаст, свинья не съест. Иначе не доберемся.
Летим. Вернее — висим в какой-то полупрозрачной облачной мути. Высота — восемь тысяч метров. Моторы гудят, гудят. Мучительно хочется спать. Стынут ноги и руки. Болят раковины ушей. Болит все тело. Я то и дело меняю положение в кресле. Не помогает. Усталость, усталость, усталость. Все это принимается безропотно, как должное. На то и дальний полет! Но вообще-то хорошо бы встряхнуться. Например, чего- нибудь испугаться. Или рассердиться. Но все спокойно. Ночь.
Чуть сереет небо. Рассвет. Я беспокойно ерзаю в кресле: «Где мы находимся? Как бы не встретиться с истребителями».
Евсеев, конечно, спит. Он это умеет делать «незаметно и классически»: уткнется локтями в коленки, подопрет, подбородок ладонями и спит. Сзади смотреть — сидит прямо, бодрствует, а на самом-то деле находится в объятиях Морфея.
Дрожащим от зависти голосом хрипло произношу:
— Где мы? Скоро ли линия фронта?
Штурман, словно от удара в челюсть, вскидывает голову:
— А? Что? Линия фронта?..
Начинаю сердиться и сразу же чувствую, как меня покидает усталость.
— Да. Далеко ли линия фронта?
Евсеев для вида заглядывает в иллюминатор и, ткнув пальцем в планшет, изрекает:
— Недалече…
Я подпрыгиваю в кресле. И это ответ штурмана?! «Недалече».
— Что значит — недалече? — кричу я. — А точнее?
Евсеев, ворча себе что-то под нос, снова проделывает ту же процедуру с иллюминатором и планшетом и, стараясь придать своему голосу как можно больше убедительности, докладывает:
— Под нами… Жиздра. Через восемь минут — линия фронта.
Ну врет же! Нахально врет! У меня раздуваются ноздри. Сон как рукой сняло. И усталости нет, и боли в ушах.
«Значит, врать?! — кипячусь я. — Ну, погоди ж ты, я тебя проучу!»
Спрашиваю въедливо:
— Так уж ровно через восемь?
— Ну, не через восемь, так через восемь с половиной или через девять…
— Угу! — только и мог я сказать от возмущения. — Засекаю.
Штурман обиженно шмыгнул носом:
— Засекай…
Восемь минут душевного кипения.
Уже совсем рассвело, и, если мы все еще болтаемся в расположении врага, встречи с истребителями нам не миновать. А замки наших пулеметов смерзлись. Мороз 50 градусов.
Ревниво слежу за стрелкой секундомера, завершающей последний круг. Стоп! Конец. Включаю переговорное устройство:
— Восемь минут прошло. Можно снижаться?
Евсеев опасливо заглядывает в иллюминатор.
— Н-нет, — неуверенно бормочет он. — Подожди еще чуток… На всякий случай.
«Чуток, на всякий случай. Эх, Евсеев, Евсеев!» Наклоняюсь, чтобы достать карту, я в то же время пытливо всматриваюсь вниз. Земля просматривается хорошо, только выглядит все уж что-то мелко. Ах да! Ведь у нас высота — восемь тысяч метров.
— Ну что, можно? — спрашиваю опять.
— Еще чуток подожди.
Жду…
Леса, квадраты полей, населенные пункты. Река. Большой, в несколько пролетов железнодорожный мост. Что-то знакомое почудилось. Я еще не успел осознать, как острая догадка пронзила мозг. Не может быть! Вглядываюсь — точно — наш аэродром! А рядом — хорошо охраняемый крупнокалиберной зенитной артиллерией железнодорожный мост…
От неожиданности теряю дар речи. При нашей высоте нас запросто могут принять за фашистского бомбардировщика. Еще минуту, и мы могли бы попасть в неприятное положение. Слева мост и зенитки, справа — запретная зона и опять зенитки. Уж, наверное, мы у них сейчас на прицеле…
Торопливо, рывком убираю обороты моторам, закрываю наглухо систему охлаждения и резко кладу машину в глубокую нисходящую спираль. Самолет камнем валится вниз.
Евсеев схватился за живот:
— Ой!..
Я знаю — он терпеть не может резкого снижения, но что же поделаешь, я не виноват — сам
