Свистонов любовался растрепавшейся косичкой Плюшар и синими жилками на ее виске и слегка презрительным и чопорным выражением лица, лысиной и потом Мальвина, колоритной фигурой бородатого Индюкова, добродушно засыпавшего в углу, бамбуковыми летними стульями и диваном, состоявшим из матраца и длинного ящика из-под яиц, обитых ситцем. Для Свистонова люди не делились на добрых и злых, на приятных и неприятных. Они делились на необходимых для его романа и ненужных. Это общество было ему нужно, и он чувствовал себя в нем как рыба в воде. Он не сравнивал себя с Золя, который сохранял даже фамилии, ни с Бальзаком, который писал, писал, а потом выходил знакомиться, ни со знакомым N, который возвел на себя однажды смердяковскую гнусность, чтобы посмотреть, какое это впечатление произведет на его знакомого. Он предполагал, что все это вполне простительно худож121 нику и что за все это придется расплатиться. Но какая его ждет расплата, он не думал, он жил сегодняшним днем, а не завтрашним – самый процесс похищения людей и перенесения их в роман увлек его.
Он донельзя чувствовал пародийность мира по отношению к какой-то норме. «Вместо правильного метра, начертанного в наших душах,- сказал бы поэт,- мир движется в своеобразном ритме».
Но Свистонов был уже не в тех летах, когда стремятся решать мировые вопросы. Он хотел быть художником, и только. На взгляд поэта, Свистонов обладал некоторой долей мефистофелеподобности, но, сказать по правде, Свистонов не замечал в себе этого качества. Напротив, все для него было просто, ясно и понятно.
Поэт бы нашелся, поэт бы на это возразил, что это и есть мефистофелеподобные качества, мефистофелеподобная плоскость, то презрительное и брезгливое отношение к миру, которое ни в какой степени не присуще художнику. Но на то он и поэт, чтобы выражаться слогом высоким и туманным, чтобы искать каких-то соотношений между миром здешним и потусторонним. Свистонов был трезвый человек и, по-видимому, обладал достаточной силой воли Мир для Свистонова уже давно стал кунсткамерой, собранием интересных уродов и уродцев, а он чем то вроде директора этой кунсткамеры Трудовой день Дерябкина заключался в хождении по квартирам Собственно, не по квартирам, а по передним, где таковые имелись Его обязанностью было записывать, сколько у кого сгорело электричества за месяц Дерябкин быт человек с открытым ртом и волосами, подстриженными ежиком Трудовой день девицы Плюшар заключался в утирании носов, и в разговорах по французски, и хождении с детьми и собачками по скверам, если была ясная погода Идет она по скверу, таща за собой ребенка, и говорит «C'est qu on ne connait le prix de la sante que lorsqu'on Га perdue ' Повтори, Надя» И Надя семенит за ней и повторяет Девица Плюшар ненавидела детей и ни на что ей смотреть не хотелось Дерябкин любил спорить на антирелигиозные темы с Иваном Прокофьевичем ' Цену здоровью узнаешь когда его потеряешь (фр).
122 – Ваша религия,- говорил он,- ложь и дурман.
Вы не читали никогда книжек, Иван Прокофьевич.
Дерябкину хотелось переспорить Ивана Прокофьевича и возыметь над ним превосходство Но седой Жан не сдавался Он вспоминал действительного тайного советника, большую умницу Сидит тайный советник у себя дома перед зеркалом и говорит ему, Жану, нежно бреющему «Дело не в пороках духовенства, а в идее» В будние дни по вечерам Дерябкин угощал гостей радио Липочка разливала чай, гости кушали, пили, а в это время женский голос пел цыганские романсы, доносились томные вздохи гавайских гитар, декламировались стихи, исполнялась музыка датских или других композиторов Иногда целиком прослушивалась опера.
Сам Дерябкин устроил из бумаги громкоговоритель и отлакировал его Черная труба стояла на столе рядом с вареньем и кричала, и пела, и смеялась, и передавала нежнейшие звуки.
Глава десятая ПОДРОСТОК И ГЕНИЙ Машенька быстро поставила лампу на зеркало, открыла дверь – Боже мой, Андрей Николаевич, как вы бледны! Да вы промокли насквозь! – Вы любите молоко' – спросила она, сделав короткую паузу – Сегодня у нас есть сливки' Она стащила со Свистонова пальто и отнесла на кухню Потащила Свистонова в столовую Бросилась, улыбаясь, к буфету и мило поднесла к самому носу гостя хрустальный молочник Свистонов залюбовался – А Владимира Евгеньевича нет дома? – спросил он – Нет, папа по делам ушел – И принялась искать в буфете подаренную отцом ей на именины чашечку.
– Да пейте же' – воскликнула она, усаживая Свистонова и подавая свою любимую чашечку Свистонов отпил – Не уходите только, а то мне страшно одной – Видите ли, я только на одну минуточку,- ответил Свистонов Но увидев, как изменилось лицо у Машеньки, Свистонов прервал себя.
– Но ести вам страшно, я охотно останусь.
123 Порывы ветра сотрясали домик с двумя освещенными окнами. К ночи буря должна была усилиться.
– Пожалуй, от нашего дуба ничего не останется,- сказала Машенька и тут только вспомнила, что волосы у нее в газетных бумажках.
Стала снимать с поспешностью бумажки и бросать их в камин.
– Посидите здесь одну минуточку, Андрей Николаевич.
Машенька вернулась и бросила охапку великолепно высушенных березовых дров, предназначенных для'растопок. Принялась отдирать кору.
Свистонов принялся отщеплять ножом лучинки.
– У вас носки промокли – хотите, принесу папины туфли? Свистонов сидел в туфлях Психачева. Он, собственно, отвык от молодежи и не знал, как нужно с ней обращаться. Кроме того, его стесняло, что в домике, кроме него и Машеньки, никого нет.
Он с облегчением вздохнул, когда Машенька взяла инициативу разговора в свои руки, но заметил, что сам он отвечает подростку пусто и вяло, несмотря на все свое доброе желание. Ему даже стало несколько грустно, что у него нет ни слов, ни мыслей для Машеньки.
Машенька уже где-то читала, что писатель есть нечто светлое и умное, что писатель вообще гордая и идущая наперекор времени натура, проникающая в лежащий на виду у всех секрет. И вот в этот-то секрет очень хотелось проникнуть Машеньке.
Ей очень хотелось, чтобы Свистонов прочел eii свой новый роман. Она знала, что гость его как некую драгоценность носит всюду с собой.
Кроме того, Психачев как-то сказал ей, что Свистонов гений, а слово гений имеет теперь, да вряд ли когда утратит, особую притягательную силу. И вот Машеньке хотелось поговорить со Свистоновым начистоту, поговорить по душе с гением.
Свистонов чувствовал необходимость поддержать разговор.
((Какое счастье выйти за гения замуж, освободить гения от мелких жизненных забот!» И Машенька решила накормить молчавшего гения ужином.
Вскочила она с кресла, отворила форточку и стала шарить между окнами.
124 Но беден был дом Психачева, и нашла она только кусок шпика и стеклянный бочонок с шинкованной капустой.
Радо'стная, побежала она за сковородкой.
Шипит шпик, с каждой минутой темнеет капуста, вкусный запах не весь уносится в каминную трубу. Нашла Машенька и водку.
Гений пьет и закусывает, а Машенька в восхищений сидит напротив.
Закусил гений, отложил салфетку и закурил.
Задумался Свистонов. Думает он о том, что кушанье дымом пахло, где и когда еще кушанье дымом пахло.
Смотрит Машенька и не налюбуется, просит гения почитать роман.
– Нет,- сказал Свистонов,- не надо, Машенька.
Но потом заинтересовало Свистонова, какое впечатление произведет его роман на подростка и смогут ли вообще подростки читать его роман.
Пошел Свистонов в переднюю и принес свернутую в трубочку рукопись. Подумал, подумал и стал читать.
С первых строк Машеньке показалось, что она вступает в незнакомый мир, пустой, уродливый и зловещий, пустое пространство и беседующие фигуры, и среди этих беседующих фигур вдруг она узнала своего папашу.
На нем была старая просаленная шляпа, у него был огромный нос полишинеля. Он держал в одной руке магическое зеркало…
Глава одиннадцатая ТИШИНА Кипы бумаг росли вокруг Свистонова. Массу исписанных листов пришлось отбросить. Пришлось отбросить и многих героев как совпадавших друг с другом.
Пришлось из нескольких героев составить один образ, собранные черты расположить по-новому. Пришлось начало перенести в конец, а конец превратить в начало.
Пришлось двенадцатый год превратить в восьмой, а лето – в зиму. Пришлось многие фразы вырезать, другие вставить. Наконец он дошел до отделки старичка и старушки: Весело смотреть на маленьких старушек,- переиначивал Свистонов страницы из детской книжки «Звездочка» за 1842 год,- 125 когда они бегают в саду, не думая ни о чем, как только о цветочках и деревьях, о птичках в голубых небесах; весело смотреть на старушек, когда они, завязав, как должно, свои шляпки и пелеринки прыгают и наслаждаются свежим воздухом и зеленою травкою, как птички божий.
«Была на свете,-переиначивал СВИСТОНОВ, – маленькая старушка, которую любил всякий, кто только знал ее. Собаки, увидев ее, начинали лаять от радости и лизать руки ее. Кошки мурлыкали, терлись около ног ее, а маленькие котята прыгали и заигрывали с ней.
Но отчего все так любили эту старушку? Оттого, что она была добра и ласкова и была им вместо мамаши. Она часто сиживала на ковре и кормила собачку пирожками, она сама любила пирожки, но всегда готова была отдавать их Травиате, и Травиаточка любила ее за это. Звали старушку Сашей.
Всякое воскресенье она ходила к обедне, и надо было любоваться, как смирно стояла она и как усердно молилась. Глазки ее беспрестанно смотрели на образа, бывшие перед нею, и никогда направо или налево или даже назад, как делают это иногда маленькие шалуны и шалуньи. Она просила сделать ее доброй и богобоязненной. Просила послать здоровья и счастья ее мужу, Травиаточке и всем людям на свете. В таких мыслях время проходило у нее так скоро, что она никогда не чувствовала усталости за обедней, как другие маленькие старички и старушки, которым часто обедня кажется очень длинной. Как приятно смотреть на старушку скромную, тихую. Она внимательна и услужлива к младшим, ласкова ко всем людям в доме. Если ей нужно попросить о чем-нибудь, о кастрюле, об утюге, она сделает это так мило и с такой скромностью, что невозможно отказать в ее просьбе.
Старушка краснела при самой маленькой похвале.
Маленькая старушка. Иногда по вечерам, если муж куда-нибудь отлучался, а это бывало очень редко, она открывала сундук, доставала всякие тряпочки, вышивки, пасхальные яички, огрызки карандашиков, старые афиши и программы оперных представлений, старые модные картинки, поздравительные открытки, конверты, визитные карточки, перечитывала листки календарей, читала стишки: В небе солнышко сияет, Воздух веет теплотой, А народ честной гуляет Вкруг Гостиного толпой, Что за чудные приманки Блещут в грудах по столам – Сласти, вербы, куклы, стклянки…
и вспоминала она, что верба бывала вокруг Гостиного двора».
Закрыл Свистонов книжку, подумал, куда этот отрывок вставить, как связать со всем романом и нельзя ли составить сегодня предисловие. Он опять взял отложен-^ ную книжку, раскрыл ее на закладке и, заменив одно слово другим, выписал страничку: 126 ПРЕДИСЛОВИЕ Приятно читать интересную книжку. За нею не видишь, как проходит и время. Не правда ли, милые читатели? И вы, я думаю, уже не раз чувствовали в жизни вашей, хотя и не успели еще прочитать много. А заметили ли вы, какие книги вам более нравятся? Конечно, такие, где все, о чем говорится, сказано просто, ясно и верно. Например, если говорится о каком-нибудь цветке, то этот цветок описан так хорошо и так согласно с тем, каков он на самом деле, что вы, увидев его, тотчас же узнаете по описанию, хотя бы никогда прежде не видали; если говорится о каком-нибудь лесочке, то вы как будто видите все деревца его, как будто чувствуете прохладу, которую он даст своей тенью земле, жарко разогретой летним солнышком; а если описываются в такой книге люди, то они как будто живые перед вами.
Вы узнаете черты лица их, физиономию, привычки. Вам кажется, что вы тотчас узнали бы их, если бы они могли явиться перед вами.
И сколько бы десятков лет и даже столетий ни прошло от сочинения этой книги, все же описания ее останутся прекрасными, потому что они сделаны верно с природой.
Итак, начинаю рассказ мой, который потечет, как спокойный ручеек в берегах, усеянных серебристыми маргаритками и голубыми незабудками.
Утром, перечитывая главы и материалы, Свистонов убедился, что в романе нет садов. Никаких садов. Ни новых, ни старых. Ни рабочих, ни городских. Но роман не может существовать без зелени, как не может существовать и город.
Свистонов вышел на работу – тем более что и день был подходящий. Он прошел мимо памятника Петра Великого, но обернулся на пение: к памятнику, идя от Сенатской площади,
