не хочу! Хватит! Раз уж так получилось, я и сам предпочитаю вернуться в Сибирь. И начинать оттуда.
Я закурил и потом — нервно грызя папиросу:
— Если мне вообще суждено когда-нибудь начать… Черт его знает. Попробую еще раз. На новом месте! Но сейчас я, во всяком случае, предпочитаю не думать больше о неприятностях. Не думать ни об этом Ягудасе, ни… — Тут голос мой дрогнул невольно. — Ни о чем другом…
Я сказал так — и мать согласилась. И на этом мы расстались. Но все же не мог я — в самом-то деле — не мог не думать о Ягудасе! Встретиться с ним мне хотелось. Очень хотелось! И поднимаясь по лестнице и отмыкая дверь, я заранее предвкушал эту нашу встречу и предстоящий разговор, и мысленно видел ошалелое его лицо, и трясущиеся, дряблые щеки…
Встречи, однако, не состоялось. Когда я вернулся в квартиру, она оказалась пустой! Сосед исчез. И Наташи тоже не было. И эту последнюю свою ночь — так же, как и самую первую, по приезде в Москву, — я провел без сна, в одиноких раздумьях. Пил чифир, перебирал бумаги. Приводил в порядок рукописи и вещи и укладывал их в чемодан.
Утром, чуть свет, зазвонил телефон. Я снял трубку — и услышал голос Наташи.
— Вернулся? — спросила она.
— Да. А ты уже знаешь?
— Ну, разумеется…
И потом — быстро, приглушенно:
— Я сейчас приду!
НА КРУГИ СВОЯ
— Где ж ты ночевала, Наташа?
— У родственников.
— Чего это вдруг?
— Ну, я была с папой. Он теперь — там… Сюда приходить не хочет.
— Из-за чего же?
— Да из-за тебя…
— Это потому, что я освободился?
— Ну, разумеется.
— А кто ему сообщил об этом?
— Тот самый капитан, которому он и раньше звонил.
— Звонил — когда?
— Дней пять назад… Тебя как раз тогда не было дома.
— А ты как раз была — не так ли? И слышала все?
— Д-да.
— Значит, ты была в курсе — с самого начала?
— Ну, в какой-то мере…
— Почему ж ты меня сразу не предупредила?
— Не могла.
— Как, то есть, не могла?
— Ну, не могла я идти против папы! И, кроме того…
— Говори, говори, не жмись. Чего уж там! Давай начистоту!
— Я же все-таки комсомолка.
— Ах вот как!
— Ну да, милый. Ну, да! Он мне напомнил о моем долге — и что я могла возразить?
— В чем же этот долг заключается? В доносительстве, в предательстве…
— Я вовсе и не думала об этом. Я просто растерялась… Прости, если можешь! Ты же ведь умный, тонкий — должен все понять…
— Но все понять, еще не значит — все простить.
— Ах, ты очень странный сегодня, холодный какой-то, чужой.
— А каким же я должен быть — интересное дело? После всего, что случилось!
— Ну, не знаю… не знаю. Все-таки — наши чувства, любовь…
— Не смей произносить этого слова. Любовь! Молчала бы уж лучше.
Я сидел на диване возле раскрытого, уже уложенного чемодана. Наташа стояла рядом — покусывая губы, теребя косу. Она вбежала ко мне сразу, с улицы; плащ ее был распахнут и я видел, как тяжко дышит ее грудь.
Я видел, как дышит ее грудь — высокая, туго обтянутая платьем, — и видел медовые, стройные, сильные ее ноги… Но видел все это неотчетливо, как бы в тумане. Переполнявший меня гнев застилал глаза горячею пеленой.
— Возвращайся к отцу! — сказал я. И при этих словах она вздрогнула, моргнула растерянно, попятилась к дверям.
— Нам говорить больше не о чем. А его ты можешь утешить. Пусть спит спокойно. — Я усмехнулся. — Если сумеет, конечно… С Москвой у меня все кончено, — я уезжаю!
— Куда? — спросила она, глотнув воздух.
— Туда, откуда приехал… Возвращаюсь на круги своя.
— А — когда?
— Нынче вечером.
— С каким же поездом.
— С первым попавшимся… Но — не позже двенадцати.
— Билета у тебя еще нет?
— Это не проблема. Достану.
Было недолгое молчание. Потом она проговорила тихонько:
— Я провожу тебя… Можно?
— Нет, — сказал я. И резким движением захлопнул крышку чемодана.
День этот весь прошел в хлопотах, в суете. После ухода Наташи позвонила мать и пригласила меня к себе. Состоялся, так сказать, семейный обед. И там я — после долгого перерыва — встретился с отчимом. Мы с ним недолюбливали друг друга, не ладили, и вообще избегали встреч… Но эта встреча прошла довольно мирно. Может быть, потому, что она была — прощальной? Он был на сей раз прост и радушен. С улыбкой подливал мне вино, шутил, придвигал блюда. Наконец он предложил мне денег и я, после некоторого колебания, принял их. Это было кстати! Данной суммы вполне хватало на дорогу и на билет.
Дозвониться до вокзальной кассы не удалось — и мне пришлось самому туда ехать и толкаться там в гомонящей толпе… Абаканских поездов прямого следования, как выяснилось, — не было. Для того, чтобы добраться до Хакассии, нужно было делать пересадку в Красноярске. Через этот город проходило несколько маршрутов. И поразмыслив, я взял билет на Иркутский экспресс, отправляющийся из Москвы ровно в полночь.
Затем я совершил последний обход редакций. Стихи мои везде лежали без движения — пылились в тех же самых папках и ящиках, куда были уложены месяц назад. Только в одном молодежном журнале что-то вроде бы забрезжило, сдвинулось… Редактор отдела поэзии сказал мне, попыхивая трубкой:
— Ваши стихи — у членов редколлегии. Читаются.
— Ага! И когда можно будет узнать?
— Один отзыв уже имеется, — сказал редактор. Ждем второго.
— И каков же этот отзыв?
— Средний. — Редактор вынул изо рта трубку, описал ею в воздухе замысловатую кривую. И добавил, рассмеявшись. — Во всяком случае — не резко отрицательный.
— Все теперь зависит, стало быть, от второго?
— Да. Но это не быстро делается. Загляните-ка к нам дней эдак через десять-пятнадцать.
Старая песня, — подумал я уныло, — дней через десять — пятнадцать я уже буду вкалывать в тайге, в Саянах, толковать о поэзии с другими — с теми, кто бегает на четвереньках и машет хвостом…
И наскоро простившись — ушел.
Провожать меня на вокзал пришли мать и Юра — мой двоюродный брат. На минуту отлучившись в буфет, мы выпили с ним — 'по отходной'. Здесь я вкратце рассказал Юре о последних моих злоключениях. И вспомнил странную фразу прокурора Никульшина. 'Что она означает?' — спросил я. — Как ты думаешь?' И Юра, подумав, сказал:
— В общем-то, нечто подобное я уже слышал. Сейчас действительно становится немного легче… И знаешь, почему?
— Ну?
— Потому — что Хозяин — почти уже не у дел…
— То есть как это, не у дел?
— Он болен, понимаешь? И с каждым днем ему все хуже. И в верхах, в связи с этим, царит растерянность. Там же ведь — много сложностей! Это вовсе не такой монолит, как принято считать. Старик был там — как шампур в шашлыке. А теперь шампур этот гнется, ломается… Ну и шашлычок тоже уже не прежний. Начинает сыпаться, становится зыбковат.
