нибудь… Да я дорого не возьму. Сойдемся. — Он мигнул глазом. — Лады?
— Что ж, — сказал я, — лады…
— Тогда держи ключ.
Он протянул мне вагонный ключ — трехгранную поездную отмычку. И потом добавил скороговоркой:
— Там у меня уже есть одна пассажирочка… — Корявое, щетинистое его лицо внезапно расплылось и перекосилось в сумасшедшей ухмылке. — Но она до Тайшета едет. Это недалеко — ночью сойдет. Тогда уж отоспишься. А пока потеснитесь как-нибудь… Ну, да ничего! Ты, я думаю, в обиде не будешь.
И когда я, подхватив вещи (рюкзак с книгами и чемодан), пошагал вдоль вагона, он крикнул вдогонку:
— Только дверь, смотри, открытой не оставляй, ни на секунду! Как взойдешь в помещение — запирайся сразу! Понял?
Я кивнул. Но, в общем, не понял… Что это еще за конспирация? — подумал я недоуменно. И понял все, уяснил лишь потом, когда взошел в каморку проводника.
Там было душно и полутемно (горела одна ночная лампочка). На откидном столике мутно поблескивали бутылки. И пахло спиртом и табаком, и еще чем-то — приторным, сладковатым.
Едва я запер за собою дверь, женский сонливый протяжливый голос проговорил:
— Ну, чего, ну, чего? Невтерпеж, что ли? Ох, мужики, беда с вами. А я было вздремнуть собралась…
Я обернулся на голос. И только сейчас — в полумраке — разглядел 'пассажирочку'.
Она сидела на верхней полке, в углу, — подтянув колени к подбородку и небрежно прикрывшись кончиком простыни. Отсюда, снизу, мне была видна голая, стройная ее нога, округлая линия бедра и — выглядывающая из-за простыни — небольшая, острая грудь, чуть подрагивающая от хода поезда.
'Ого! — изумился я, — вот так служебное купе!'
И пробормотал оторопело:
— Здравствуйте…
— Здравствуй, — сказала она. — Ты кто? Что-то я тебя не знаю.
Она наклонилась, разглядывая меня — уперлась ладонями в край вагонной полки. Теперь она стояла на четвереньках. Простыня сползла с нее, соскользнула — и вид у «пассажирочки» был занятный…
— Ты из поездной бригады? — спросила она.
— Нет, просто — пассажир. Мы тут договорились с проводником…
— А-а-а, — протянула она. И потом: — Ну, что ж. Если договорились… Чем ты хуже других? Пошарь-ка там, на столике, может, что-нибудь осталось в бутылках?
Я пошарил. В одной из бутылок было еще водки — на треть. Я разлил ее по стаканам; подал один «пассажирочке», другой — принял сам.
Выпив и помолчав немного, она сказала:
— Ладно… Лезь сюда, мостись! Раз уж всем — так всем… Давай. Только — быстро! Быстро!
— Но… чего ж торопиться-то? — отозвался я, в полной растерянности, не зная, собственно, — что говорить.
— А чего ж тянуть? Давай! Или я, что ль, не нравлюсь?
Я старался эти дни не думать о Наташе… Но тут поневоле подумал. И первая мысль была — мстительная. 'Все вы — такие! Все такие! Все…' А вслед за этим пришла новая мысль: стало жалко себя. Я загрустил безотчетно.
Вытряс изо всех бутылок остатки — слил в стакан и выпил залпом. И уселся у столика, пригорюнясь.
Стало жалко себя. И отчего-то вдруг — и Наташку. Да и эту пьяную дуреху — тоже.
— Тебя хоть как зовут? — спросил я.
— Людмила. А — тебя?
— Михаил.
— Ну, вот и познакомились, — закуривая, сказала она.
— Н-да… А скажи-ка… Ты что же, все время — вот так?..
— Да почти, — кивнула она беззаботно.
— Со всеми?
— Ну — кто придет…
Была она молода (лет двадцати пяти — не больше) и очень недурна собою, с прямыми белыми волосами, со вздернутым носиком и крупным пухлым ртом. Немного портила ее только общая печать усталости — некоторая одутловатость лица, синие тени под глазами.
— Утомилась, наверно? — посочувствовал я, все-таки — нелегко…
— Да нет, ничего, — лениво, с хрипотцою, ответила Людмила, — даже как-то забавно… такое приключение! Будет хотя бы что вспомнить на старости.
И загасив окурок — потянулась, зевнула звучно.
— Одна только беда: выспаться, кобели, не дают. Только задремлешь — кто-то сразу наваливается. Среди ночи проснешься — тебе уже ноги в потолок задирают… Прямо — смех! — При этих словах она улыбнулась медленно, и была в ее улыбке какая-то наивная, непобедимая, первобытная простота. — Я всю дорогу так и пролежала — ногами в потолок…
— А ты откуда едешь-то?
— Да из Москвы.
— И куда же?
— В Тайшет.
— По работе?
— Да нет… к мужу. Домой.
— К мужу? Вот как! — Я удивленно поднял брови. Хотел еще сказать, но — сдержался, промолчал. В конце концов, что ж… Бывает, очевидно, и так… В безумном этом мире — чего только не случается!
Все же, погодя, я спросил — с осторожностью:
— Он кто же — твой муж?
— Лейтенант.
— Служит, что ли, в Тайшете?
— Ну, да. В местном управлении.
— Это в каком же управлении — в лагерном?
— Ага, — сказала она. — Он у меня — чекист. Так мы толковали какое-то время. И я узнал ее жизнь. И эту — вагонную — историю. Суть ее вот в чем: возвращаясь из отпуска, с Юга, Люда остановилась в Москве (решила побродить по магазинам), и там у нее — в толкучке — украли все вещи и деньги. Надо было как-то устраиваться с билетом… И Людочка быстро нашла выход из положения; проникла на вокзал, разыскала проводников и сразу обо всем с ними договорилась. Они согласились провезти ее, но с одним условием: платить она будет — натурой… Что ж, Людочка условие это приняла охотно, легко. (Вообще она, судя по всему, была большой любительницей приключений!)
В вагонах дальнего следования проводников — как правило — двое. Работают они в переменку. Пока один бодрствует, другой отдыхает. В служебном купе, таким образом, всегда есть свободное место. Его-то и заняла Людмила… И в первую же ночь притащив в купе водки и закуски — проводники напоили ее до изумления. Полежали с ней оба — по очереди. А затем пригласили товарищей… И так началась любопытная эта поездка.
Люда отрабатывала ее старательно, активно, без передышки. Отдавалась делу самозабвенно. (Халтуры она здесь не терпела!) И за трое с лишним суток пути успела обслужить всю поездную бригаду — вплоть до машиниста и кочегара…
И вот так, 'с ногами в потолок', она и доехала, в конце концов, до дома.
На перроне встречал ее муж — щуплый, молоденький лейтенант, в опрятном кителе и новеньких милицейских погонах. Она обняла его, прильнула с нежностью. Потом обернулась к поезду и прощально помахала рукой…
И удалилась — в обнимку с мужем — больше уже не оглядываясь.
Провожать Люду вышла вся обслуга экспресса. Железнодорожники выстроились, как на параде. И машинист — отправляясь — дал неположенный по правилам протяжный, мощный, торжественный гудок.
В эту ночь я уснул не скоро, долго еще сидел с проводниками. Мы пили водку, вспоминали «пассажирочку» и рассуждали о жизни — о ее зигзагах и чудесах…
Задремал я под утро, когда уже сочилась меж шторами бледная заревая прозелень. И во сне явилась ко мне Наташа — почему-то нагая, слегка прикрытая простыней… Но видение это тут же заслонилось другими. Выплыло и угасло лицо Юры. И я снова увидел себя в отделении Московской милиции. И голос капитана Прудкова сказал — грозно и явственно:
— Закон — наш Бог. А Бог любит Троицу… И потому прощения тебе теперь не будет. Ты снова схитрил, увильнул от ссылки. В третий раз нарушил закон. В третий раз! В третий раз!
Я очнулся с трудом и не сразу; кто-то крепко тряс меня за плечо, приговаривая:
— Эй, вставай. Третий раз уж бужу — приехали… Иркутск!
ВСЕ БУДЕТ 'О'КЭЙ'!
Сойдя с поезда, я сразу же направился в гостиницу. Побрился и принял душ. Потом разобрал вещи. Уложил стихи в небольшую кожаную папку (подарок кузена), на которой золотым тиснением было выведено: 'Второе Всесоюзное совещание молодых писателей'. И не спеша пошагал по городу, отыскивая нужный адрес.
Сибирь меня встретила ласково… Странно: в Москве, когда я уезжал, уже вовсю пахло осенью. Дышали сыростью зори, перепадали частые дождики. А в Иркутске царила сушь и прозрачная ясность. Здесь, за четыре тысячи верст к востоку — в самом сердце Азиатского материка — лето еще не ушло, не угасло. И вдоль иркутских улиц еще кружился и застилал тротуары белесый тончайший тополиный пух. (И город этот с тех пор таким и остался в моей памяти — тополевым!)
Я брел по белой этой, пушистой пороше — размахивал папкой, посвистывал, с любопытством поглядывал по сторонам. Денек был веселый. По улицам с криками носились мальчишки
