— В районной больнице. Но и об этом она тоже не хотела, чтоб ты знал… И просила нас — не говорить.
Однажды ночью я сидел, перечитывая Диккенса… (Это один из самых любимых моих писателей. Он всю жизнь как бы рассказывает мне — обо мне самом. Дает сходный очерк судьбы; конечно, в облегченном, романтическом, старо-английском варианте. И он неизменно утешает меня и греет; ведь у него всегда, в результате, добро торжествует над злом. И герой обретает в награду все — и удачу, и истинную любовь!..) Я листал страницы старой потрепанной книги. И дымил папиросой. И не спеша потягивал чифирь. И легко было мне сейчас — в тишине и покое. И верилось: кошмары мои кончились, и судьба сменила знак. И может быть, скоро откроются в ней новые, счастливые главы…
Возле правой руки моей помещался чайник и повитый паром стакан. Возле левой — стопка книг и бумаг. Посредине стола стояла жестянка из-под пороха, заменявшая пепельницу. А за спиною чернело окно, обметанное инеем и дышащее стужей.
И вот оттуда, из-за спины, внезапно пришло ко мне ощущение опасности. Вернее — какого-то странного тревожного беспокойства…
Я медленно поворотился к окошку. И увидел там — на черном фоне — смутно белеющее чье-то лицо.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
Лицо мелькнуло — и исчезло. Я так и не успел разглядеть: кто это был? Но уже угадывал: это — не здешний! Это кто-то со стороны, издалека — из прошлого… Из той самой, темной бездны, от которой я все время стараюсь уйти, уберечься. И не могу! И постоянно чувствую ее где-то вблизи, за спиною.
Там у меня имелись не только друзья, но и враги. И врагов — много. И самых разных. Так кто же — из них? Может, все-таки Рашпиль? Пожалуй, я не обознался тогда, у барака; это был именно, он. И он, в свою очередь, приметил меня. И ловко ускользнул, и сам меня начал выслеживать; предпочел превратиться из зайца — в охотника! Что ж, так и должно быть, по законам бездны. Слова, когда-то сказанные мною, помнит ведь и он. И он тоже, конечно, не ждет от меня добра…
Я заметался. Разыскал и спрятал в рукаве старый свой финский нож. Затем выключил свет. И отворил дверь. (Трюк это старый, испытанный; визитер в таком случае теряется, и не знает, что делать, как поступить…) И став у притолоки, сбоку — приготовился к встрече.
Время, однако, шло — и никто не появлялся… Я становлюсь истеричным, — зигзагом прошло в голове, — из-за чего, собственно, вся эта паника? Да мало ли кто, в конце концов, мог заглянуть в окно! Ну, например, — какой-нибудь пьяный…
И тут я услышал шаги. Они были легки и упруги. Они возникли в отдалении — приблизились крадучись. Дверь скрипнула и подалась. Пришелец остановился, топчась, на пороге… И сейчас же я спросил:
— Это ты, Рашпиль?
— Нет, — сказал голос из темноты. Он и в самом деле, принадлежал кому-то другому… Другому, но тоже — очень знакомому!
— Почему — темно? — спросил голос. И потом, торопливо: — Эй, Чума, что случилось? Ты же здесь, я знаю…
Тогда я щелкнул выключателем. И отшатнулся невольно. Передо мною — в потоке света — стоял Копченый.
Вот уж его, признаться, я никак здесь не ожидал!
Фигура эта была, пожалуй, самой загадочной и зловещей изо всех порожденных бездной… Врагом моим Копченый, правда, никогда не был. Но и добрым другом его тоже нельзя было назвать. Да в сущности, и не в этом заключалось главное. А в том, что он — сам по себе, как личность, — был двойственен и крайне опасен. Любые контакты с ним грозили нежданной бедою; я знал это отлично! Ведь именно он когда-то спровоцировал меня на поездку к границе; я искал дорогу ко львовским контрабандистам, а угодил к бендеровцам — в потайное их логово, в самый центр террористов! И едва унес тогда ноги… И так до конца и не смог уяснить: кто же он в действительности, этот сумрачный тип? Во время минувшей войны он сотрудничал с гестапо, потом был связан с уголовным подпольем… Мы расстались с ним семь лет назад; чем он занимался все эти годы? Кому теперь служил? И почему он оказался в Сибири? И что ему нужно было от меня?
Уж лучше бы это, право же, был Рашпиль: с ним я, по крайней мере, точно знал бы — что делать и как говорить!
Теперь же я молчал в растерянности. И тупо моргая, рассматривал гостя.
Копченый выглядел заправским таежником! Он был в меховой, длинноухой, осыпанной снегом шапке, в тяжелых сапогах и в бараньем полушубке. На одном его плече висел туго набитый вещмешок, а на другом — дулом вниз — короткий охотничий карабин.
Войдя, он притворил аккуратно дверь. Стащил шапку — отряхнул с нее снег. И улыбнулся. И его сухое, остроуглое, обтянутое оливковой кожей лицо все пошло мельчайшими морщинами.
— Привет, — сказал он, — ты чего на меня уставился? Не узнаешь?
— Узнаю, — пробормотал я.
— Или, может, — не рад?
— Да нет… Почему?.. Просто — очень уж все неожиданно.
— А зачем ты, кстати, свет выключал?
— Так, — пожал я плечами. — По ошибке…
Он снял карабин, прислонил его к стене. Повесил котомку на спинку стула. Расстегнул негнущимися пальцами полушубок.
— Замерз я, брат, вот что. Погреться бы чем-нибудь… А?
— Можно, — кивнул я. — Садись. Чайник еще горячий.
— А водочки, — спросил он, усаживаясь, — нету? Душу бы сполоснуть… Да и вообще — за встречу.
— Нет, не осталось. — Я смущенно развел руками.
— Все с вечера еще прикончил. Уж извини!
— Небогато живешь, — сказал он, поджимая губы.
Окинул взглядом стол. И, крякнув, полез в котомку.
— Н-да, небогато.
Он достал и со стуком поставил на стол бутылку «Столичной» и банку шпротов. Мы выпили. И потом еще. И после третьей порции я спросил с осторожностью:
— А скажи-ка… Как ты меня все же отыскал?
— Нашлись люди, — мигнул он, — нашлись. Навели на след.
— Наверное — этот ублюдок Рашпиль, — предположил я. — Он где-то тут, по-моему, болтается.
— Да какая разница — кто навел? — отмахнулся Копченый. — Главное — встретились… И хорошо. Ты мне нужен!
— Зачем?
— Где-то в этих местах есть старая раскольничья тропа… Забыл, как называется. «Мирская», что ли…
— В общем, верно.
— И она, говорят, ведет за перевал — почти к самой границе.
— Ого, — сказал я, — так ты что же — уходишь?
Копченый быстро глянул на меня исподлобья.
Зрачки его сузились, превратились в колючие точки. Кожа на скулах натянулась. Какое-то мгновение он сидел так — напрягшись и закаменев. Затем проговорил невнятно:
— Что поделаешь? Надо…
— Ну, а я-то зачем тебе понадобился?
— Ты эти места вроде бы знаешь… Охотишься тут… Не так ли?
— Ну, в общем, так.
— Чего ты заладил: в общем, в общем! Ты мне точно скажи, конкретно, — знаешь?
— Да в общем, плоховато, — проговорил я с натугой, — на этой чертовой тропе бывал всего раза два, — случайно…
— Но все же бывал! Вот теперь и покажи ее мне.
— Хорошо, — сказал я, подумав. — Покажу.
А что я еще мог сказать? Связываться с Копченым мне, конечно, очень не хотелось… Но куда же тут денешься? В конце концов, человек просил помощи, и отказать ему было трудно, неловко как-то… Да и кроме того, я понимал: чем быстрее он исчезнет, тем спокойнее будет для меня самого!
Легли мы под утро и спали недолго. Да я-то, собственно, почти и вовсе не спал. И Копченый, по-моему, — тоже… Просто — дремали, чутко и настороженно, как два таежных волка.
Когда барак, наконец, проснулся и загомонил я отправился к Феде, к бригадиру. И, сказавшись больным, предупредил его, что сегодня на работу не выйду.
Потом мы отсиживались в моей комнате, взаперти, — дожидались, пока барак опустеет… И наконец, выбрав удобный момент, украдкой выскользнули наружу.
И углубились в синеющий неподалеку, заснеженный, испещренный рассветными тенями, ельник.
Идти пришлось долго; главным образом потому, что в этот час в окрестностях леспромхоза сновало немало людей. А попадаться им на глаза не хотел сейчас ни я, ни Копченый. Мы беспрерывно застревали, прятались в зарослях… И когда вышли к ущелью, к руслу старого ручья, — день уже был в разгаре. И солнце стояло над самой вершиною перевала, — блистало там и плавило снега.
На повороте тропы мы присели отдохнуть. Закурили — по последней. Я сказал:
— Иди все время ущельем — это просто. А дальше, в горах, следи за затесами на деревьях. Затесы — в виде крестов. Будут по пути встречаться кержацкие поселения — держись тихо, кланяйся низко, табаком особенно не дыми и крестись не тремя пальцами, а — двуперстно… Вот так. Понял?
— Понял, — сказал, вставая, Копченый.
— Ну, вот… И все будет о, кэй!
Мы обменялись рукопожатием. И он сказал — задержав мою руку в своей:
— А может, пойдешь со мной?
