— Нет.
— Почему?
Я попробовал высвободить руку, но он держал ее цепко, как клещами.
— Почему же? — переспросил он, сощурясь. — Ты ведь раньше все время хотел за рубеж. К родственникам. Искал шанс…
— Но не нашел, — сам же знаешь!
— Так это потому, что без меня. А теперь, со мной, все получится точно.
— Но ты идешь в Монголию; что же там может получиться?
— Я иду дальше.
— А дальше — Китай. Еще хуже. Мне только этого не хватало.
— Не волнуйся, мой мальчик, — сказал он высокомерно. — У меня в Монголии свои люди… Они помогут. Выведут куда надо.
— Это какие же люди?
— Ну, монахи. В одном монастыре, в долине Дургун-Хаток… Да какая тебе разница — если ты не идешь?!
Он склонился ко мне. Приблизил темное свое, сухое, какое-то и впрямь закопченное лицо:
— Ведь не идешь?
— Нет.
— Боишься?
— Может быть.
— Чего боишься-то?
— Да всего…
— Тихую жизнь, значит, ищешь?
— Конечно.
— И думаешь — найдешь?
— Не знаю… Хотелось бы…
Копченый усмехнулся. По лицу его словно бы прошла судорога.
— Не надейся, мой мальчик! Никогда у тебя ее не будет… Все мы проклятые. И конец у нас у всех — один.
— Но если так, — сказал я, — пусть он хотя бы придет не сейчас… С этим делом, сам понимаешь, — никогда не поздно и всегда рано.
— Бережешься, значит, — проговорил он медленно.
— Что ж, правильно… — И вдруг добавил с яростной хрипотцой. — Берегись! И учти на всякий случай…
Но я не дал ему договорить. Внезапным резким круговым движением я вырвал руку — и отступил на шаг. И спросил возмущенно:
— Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, — проговорил, кривя губы, Копченый. — Но все же учти. — Он глотнул воздух. — На всякий случай! — И опять он осекся, словно бы ему стало трудно дышать. — Если ты кому-нибудь, когда-нибудь — хоть одно слово…
— Не волнуйся, мой мальчик, — ответил я тогда. — Это прежде всего — не в моих интересах… И вообще, в чем дело? Дорогу я тебе показал. Разговор наш окончен. Чего ты еще ждешь? Прощай!
Конечно, он мог меня запросто здесь прикончить. (Я ведь ему нужен был, как сообщник — а не как свидетель. Свидетелей он вообще боялся оставлять!) И потому — отойдя на несколько шагов — я круто свернул в сторону, в бурелом, и присел там, затаился, напряженно вслушиваясь в каждый шорох…
Но нет — Копченый не преследовал меня. Он ушел! Очевидно, поверил мне все же. А может, просто не захотел учинять стрельбу и, — как говорят блатные — 'засорять дорогу'.
Он ушел навсегда из моей жизни. Что с ним сталось? Добрался ли он до Монголии, до своего монастыря? Не знаю, не знаю… Но, думается — вряд ли. Путь его был, вероятно, недолог и оборвался еще в горах. Я почему так считаю? Спустя два месяца, уже накануне весны, Кешка вдруг сказал мне:
— Помнишь, я когда-то рассказывал про 'Мирскую тропу'? Про дела, которые там творились? Так вот, я думал, все давно уже кончилось… Ан — нет! Недавно прошел слух, что за перевалом снова нашли убитого… Кто он, откуда — ничего не известно. И кто его шлепнул — тоже… Но все равно в Белых Ключах беспокоются, боятся репрессий. Убит-то ведь человек — на тропе!
И тотчас же я вспомнил о Копченом. И подумал, что если это действительно он, то обстоятельства здесь гораздо более сложные и запутанные, чем это кажется Кешке… Даже я не знаю всего! Копченый пробирался в Монголию — но почему? Возможно, у него было какое-то задание… А может, он спасался, уходил от преследования. И неизвестно даже, от кого он бежал. От чекистов или от таких же, как он сам? От чужих или от своих? Свои ведь бывают зачастую страшнее всего… Потому-то он, вероятно, и звал меня так настойчиво. Я ему был как раз не чужой и не свой, а просто — старый знакомый, на которого он мог рассчитывать. И с которым — при всех обстоятельствах — он не был бы одинок…
И еще я подумал о том, что кержакам — в данном случае — можно не опасаться серьезных репрессий со стороны властей.
Но мыслей своих я, естественно, не открыл никому.
ШУМНЫЙ МЕСЯЦ МАРТ
Весна пятьдесят третьего года выдалась ранняя, ростепельная, гнилая.
Такая погода (ее называют здесь сиротской) для лесорубов — беда. Снега в тайге вянут, насыщаются влагой. Дороги превращаются в сплошное болото, и вывозить с делян древесину становится все трудней. Дело стопорится; начинается скука.
И когда пятого марта нам объявили вдруг, что этот день и следующий — выходные — мы восприняли новость с искренней радостью.
Никто из начальства не объяснил нам конкретно — в чем суть… А радио в поселке еще не было проведено. (И единственный приемник находился в конторе леспромхоза, в кабинете директора.) И газет мы тоже никогда почти не читали. В почтовое отделение Белых Ключей приходило, правда, несколько экземпляров — но это раньше, зимой. За последнее время газеты вообще перестали к нам поступать… Однако отсутствие их никого здесь особенно не обеспокоило. И это понятно! Вспомните, каков был местный контингент. Религиозные сектанты, потомственные бунтари, бывшие заключенные, всевозможные ссыльные и вербованные — вся эта публика была напрочь исключена из общественной жизни страны. Здесь, в Белых Ключах, находился как бы заповедник инакомыслия, некая резервация отщепенцев, своеобразное социальное гетто… Гетто, в котором издавна сложилось свое специфическое отношение к вещам — весьма далекое от общепринятого, казенного.
До нас, конечно, доходили порою отголоски событий, творившихся в стране: пуск новых домен, процесс над врагами, заподозренными в тайном вредительстве, затянувшаяся болезнь Великого Вождя… Но доходило это издалека — словно бы с луны. И никто не верил официальной прессе. Не принимал ее всерьез. И любым обвиняемым здесь, по традиции, сочувствовали, а на вождей всем было — плевать…
Только одно обстоятельство могло у нас вызвать всеобщий энтузиазм — возможность отдохнуть и поразвлечься… И теперь мы решили, что создан, наверное, какой-то новый советский праздник… Может быть — 'День лесоруба'? Ведь существовали же праздники: 'День печати', 'День железнодорожника', 'День пограничника' и т. д. И тотчас Белые Ключи преобразились. По улицам пошли бродить, заливаясь, гармоники. Возле магазинов выстроились очереди за водкой.
Мы возвращались с Костей Протасовым из магазина — веселые, нагруженные бутылками… И в этот момент мимо нас прошли двое: директор леспромхоза и участковый инспектор, старший лейтенант милиции. Участкового этого мы с Костей знали отлично: он ведь как раз занимался ссыльными! Человек это, в общем, был не из худших; ленивый, весьма добродушный, как все толстяки… Но сейчас он выглядел странно, неузнаваемо: он словно бы похудел, осунулся. Лицо его обрело какой-то лиловый оттенок. Движения стали суетливы, речь прерывиста.
— Что я могу? Что я могу? — долетели до меня обрывки фраз. — Ведь был же специальный приказ: никаких разъяснений… Никаких! А у этих скотов одно на уме. Если не работают — значит пьют!
— Пусть уж лучше тогда работают, — сказал, раздувая усы, директор леспромхоза.
— Конечно — лучше… Но кто распорядится? Может, ты? Может, рискнешь? Давай, проявляй инициативу, если ты такой храбрый… Я, например, не могу. Голова у меня одна. И я, знаешь, как-то привык ее беречь… Да и вообще, сам посуди. Все-таки — общий национальный траур.
— Но что же делать? Позвони хотя бы в управление.
— Звонил уже! Там полная неразбериха… Говорят: ориентируйся сам! А что я могу? Ну, что?
Они прошли — и голоса их затихли. Но мы с Костей тотчас остановились и озадаченно поглядели друг на друга.
— Что-то случилось серьезное, — заметил я.
— Ага, — кивнул Костя, — слышал: он сказал — о трауре… По ком этот траур, как ты думаешь? Уж не по нашему ли Хозяину? Может он и впрямь — спекся, сыграл в ящик… а? Ведь все-таки — пора…
— Что ж, — усмехнулся я, — это был бы его единственный гуманный поступок.
— Или, может, объявлен траур по всей нашей системе?
— Ну, для системы, пожалуй, еще рановато… Она больна, конечно. И серьезно. Но… Да что гадать? Скоро все равно узнаем. Жаль только, что сейчас все — в тумане… Не хотят, гады, давать 'никаких разъяснений'!
— Во всяком случае, — мигнул мне Костя, — пахнет уже не 'праздником лесорубов'…
— Да, но я бы теперь назвал его иначе: 'праздником для лесорубов', для всех нас!
— А можно — еще точнее. Знаешь старую поговорку: 'Лес рубят — щепки летят'. Так вот, скорее всего, это, праздник для 'щепок'…
В бригаде нашей началась грандиозная пьянка.
Мы как завелись с утра, так и не могли остановиться до самой ночи. И ночью тоже — продолжали пить. Мы сидели всей оравой — у бригадира Феди; он занимал самую большую в бараке комнату. Здесь помещался как бы главный штаб наш и бригадный клуб. В этом клубе обычно обсуждались общие дела и проблемы, и отмечались все значительные события — дни
