гулко. — Лети на крыльях!”
Он чувствовал, как восторженные мурашки бегут у него по плечам и лопаткам, как будто прорастали там корни, и лопались почки, и расцветали, и разворачивались влажные еще перепонки крыльев. Он лепетал что-то несвязное, а дядюшка Эйнар вновь направлял его в высоту.
Осенний ураган разразился над домом, дождь обрушился на крышу, сотрясая стропила, заставляя пламя свечей яростно метаться. И сотня родственников всех форм и размеров глядела из всех черных заколдованных комнат, как дядюшка Эйнар жонглировал мальчиком в гудящих просторах.
“Достаточно!” — произнес Эйнар наконец.
Тимоти, осторожно поставленный на дощатый пол, без сил привалился к Эйнару и только всхлипывал счастливо: “Дядюшка, дядюшка, дядюшка!”
“Ну как, понравилось летать? А, Тимоти? — спрашивал Эйнар, наклоняясь к нему и трепля его волосы. — Ну хорошо, хорошо…”
Приближался рассвет. Прибыли уже почти все родственники и все готовились отойти ко сну на дневное время. Они будут спать без движений и звуков до следующего заката, когда снова раскроются гробы из красного дерева, и они выпрыгнут из них, чтобы приступить к пиршеству.
Дядюшка Эйнар и дюжина других спустились в погреб. Мать проводила их вниз к тесным рядам отполированных до блеска гробов. Эйнар двигался по проходу, волоча за собой крылья, сделанные, казалось, из брезента цвета морской волны. Они издавали при движении странный свистящий шорох, а натыкаясь на что-нибудь, гудели, как туго натянутая кожа барабана под ударом осторожных пальцев.
Наверху Тимоти устало лежал, напряженно размышляя и пытаясь полюбить темноту. В темноте много чего можно сделать и никто не будет за это ругать, ибо никто не увидит. Он действительно любил ночь, но это была специфическая любовь: временами этой ночи было так много, что он начинал бунтовать против нее.
В погребе двери из красного дерева плотно закрылись, притянутые изнутри бледными руками. Некоторые родственники, трижды перекружившись, улеглись спать по углам. Солнце встало. Пришло время сна.
Закат. Пиршество возобновилось взрывообразно, как будто кто-то ударил палкой по гнезду летучих мышей. По всему дому мгновенно разнеслись крики и хлопанье крыльев. Откинулись крышки гробов. Зазвучали шаги по лестнице погреба, гости покидали сырой подвал. В дом через парадные и задние двери впустили еще несколько десятков запоздалых гостей.
Шел дождь, и промокшие гости отдавали Тимоти свои пропитанные водой кепки, шапки и шали, и он относил их в шкаф. Комнаты были переполнены. Смех кого-то из кузенов вырвался из одной комнаты, обогнул стену другой, срикошетировал, отразился и вернулся к Тимоти из четвертой, четко различимый и циничный.
По полу пробежала мышь.
“Я узнал тебя, племянник Либерсроутер!” — провозгласил отец рядом с Тимоти, но обращаясь не к нему. Дюжина возвышающихся над Тимоти гостей теснила его. Его задевали локтями, толкали, но не обращали на него ни малейшего внимания.
Под конец Тимоти проскользнул к лестнице, ведущей вверх.
Он тихо позвал: “Сеси. Где ты теперь, Сеси?” Прошло некоторое время, прежде чем она ответила.
“В Долине Импириал, — пробормотала она слабо. — Около соленого озера Солтон-Си. Здесь грязевые гейзеры, пар и тишина. Я в жене фермера. Я сижу на крылечке. Я могу заставить ее двигаться или что-то сделать или о чем-то подумать. Солнце садится”.
“На что это все похоже, Сеси?”
“Слышно шипение грязевых гейзеров, — сказала она медленно, как будто говорила в церкви. — Пузыри, наполненные паром, пробиваются сквозь грязь, как будто лысые мужчины пытаются вынырнуть из густого сиропа головами вперед. Серые головы лопаются, как каучуковая ткань, спадают с шумом, как будто чмокают громадные, мокрые губы. И струйки дыма вытекают из прорех в ткани. И все пропитано запахом серы и древнего времени. Динозавр варится здесь уже десять миллионов лет”.
“Он уже мертв, Сеси?”
Мышь обогнула ступни трех женщин и исчезла в углу. Мгновением позже в углу из ничего возникла прекрасная женщина. Она улыбалась всем белозубой улыбкой. Что-то прижималось к залитому дождем стеклу кухонного окна. Оно вздыхало и плакало, оно барабанило по стеклу и припадало к нему, но Тимоти ничего не замечал. В воображении он был далеко отсюда. Вглядываясь внутрь себя, он находился вовне, за пределами дома. Дождь и ветер обволакивали Тимоти, а темнота с огоньками свечей зазывала его. Там танцевали вальс, высокие, стройные фигуры двигались под звуки неземной музыки. Звездочки света вспыхивали на стекле бутылок, с бочонков отваливались комки земли, и паук сорвался с паутины и, молча перебирая лапками, мчался по полу.
Тимоти вздрогнул. Он снова был в доме. Мать велела ему сбегать туда, сходить сюда, помочь там, обслужить тех, беги в кухню, возьми то, принеси это, еще тарелок, предложи добавки — еще и еще — пирушка продолжалась.
“Да, он мертв. Вполне мертв”. — Сонные губы Сеси еле двигались. Вялые слова медленно выплывали из резко очерченного рта. — В черепе этой женщины, вот где я нахожусь, гляжу ее глазами, вижу это неподвижное море. О, здесь так тихо, что становится страшно. Я сижу на крыльце и жду возвращения мужа. Временами из воды выпрыгивает рыба, звезды отражаются на ее чешуе, и она падает обратно. Долина, море, несколько автомобилей, деревянное крыльцо, мое кресло-качалка, я сама, тишина”.
“И что теперь, Сеси?”
“Я встала с кресла-качалки”, — ответила она.
“И?”
“Я сошла с крыльца и иду к грязевому гейзеру. Самолеты пролетают надо мной, как доисторические птицы. И снова тихо, так тихо”.
“Ты долго будешь оставаться внутри нее, Сеси?”
“Пока не наслушаюсь, не нагляжусь, не начувствуюсь, пока не изменю каким-то образом ее жизнь. Я иду по деревянному тротуару. Мои шаги звучат на досках устало, медленно”.
“А теперь?”
“Теперь вокруг меня столбы серного пара. Я смотрю на лопающиеся пузыри, как после них поверхность снова разглаживается. Какая-то птица с криком проносится мимо моей головы. А теперь я внутри птицы и улетаю прочь! И пока я еще не улетела далеко, своими маленькими глазками я вижу, как женщина сходит с тротуара и делает шаг, второй, третий к грязевому гейзеру. Я слышу звук, как будто валун погрузился в расплавленную топь. Я продолжаю кружить над ней. Я вижу белую кисть, она судорожно дергается над поверхностью и исчезает в серой лаве. Лава затягивается и успокаивается. А теперь я лечу домой, быстро, быстро, быстро!”
Что-то громко стукнуло в окно. Тимоти вздрогнул.
Сеси широко раскрыла глаза, ярко сверкавшие от полноты бытия, счастья, возбуждения.
“Вот я и дома!” — сказала она.
После паузы Тимоти сообщил: “Сбор Семьи в разгаре. Все собрались”.
“Так почему ты здесь, наверху? — Она взяла его за руку. — Ну хорошо, проси. — Она хитро улыбнулась. — Выкладывай, что ты хотел у меня попросить?”
“Ничего я у тебя не хотел просить, — ответил он. — Ну, почти ничего. Ну…о, Сеси! — И слова полились из него торопливым потоком. — Я хочу сделать что-то такое, чтобы они все смотрели на меня, что-то, чтобы показать, что я не хуже их, что я такой же, как они, а я ничего не могу и я чувствую, как надо мной все смеются, и, ну, я думал, может, ты можешь…”
“Я могу, — сказала она, закрывая глаза и улыбаясь каким-то своим мыслям. — Выпрямись. Замри. — Он подчинился. — Теперь закрой глаза и старайся ни о чем не думать”.
Он стоял совершенно прямо и ни о чем не думал, ну, может быть, думал о том, как ни о чем не думать.
“Ну что ж, идем вниз, Тимоти?” — Сеси была в нем, как рука в перчатке.
“Глядите все!” — Тимоти держал в руке стакан теплой, красной жидкости. Он поднял стакан так, что
