— Клянусь вам, что, если бы я только заподозрила, кем был этот Моска на самом деле, я потребовала бы от Жан-Батиста прекратить играть роль посредника для этих убийц. Каковы бы ни были последствия. И доказательство того, что я говорю правду, — тот факт, что я сейчас сижу перед вами и не намерена ничего скрывать.
Франсуа верил ей и ждал продолжения рассказа. Он чувствовал, что намек Катрин на поведение Ла Мориньера во время войны лишь усиливает его неприязнь к тому, кто домогался поста руководителя футбольного клуба Вильгранда. И его связь с мафией лишний раз подтверждала необходимость расследования, начатого вместе с Доминик.
— Он не боялся преследования в случае отказа сотрудничать с Моской?
Его собеседница вздохнула.
— Тот держал его в своих руках. Они вместе занимались спекуляциями в те времена, когда немцы хозяйничали в Париже. Я знаю… вы скажете: «Как вы могли и с этим примириться?» — Ее голос дрожал от волнения. — Я уже многое допустила… Немногим больше, немногим меньше — это уже не имело значения. Ведь все произошло тридцать пять лет назад. И, кроме того, вынужденный посвятить меня в свои махинации с Эдуардо Моской, он умолял меня не оставлять его. Он клялся, что всю жизнь испытывал угрызения совести за ошибки допущенные в сорок втором году. Их нельзя было исправить. И он пытался о них забыть. Но в один прекрасный день итальянец, которого он считал мертвым, вдруг появился и поставил Жан-Батиста перед выбором: или он согласится прикрывать некоторые финансовые операции, или его супруга, коллеги и знакомые узнают, как он вел себя во время преследования евреев, и получат тому письменные свидетельства. Конечно, ему ничто бы не грозило с юридической точки зрения. Но представьте себе, как отнеслись бы к нему окружающие после таких разоблачений! Катрин замолчала на минуту, чтобы перевести дыхание. Франсуа снова заказал напитки. Официант принес, а она продолжила.
— У Жан-Батиста был такой удрученный вид, когда он рассказывал мне об этом. И разве я могла подозревать, что представляет собой тот человек который шантажировал его? В худшем случае, могла бы вообразить, что речь идет о сомнительных финансовых операциях с каким-то аферистом. Это было некрасиво, согласна. Даже отвратительно. Но это не было преступлением в подлинном смысле этого слова. Тогда как то, что вы мне рассказали… Я никогда не прощу себе моей слепоты и моей слабости.
В какой-то момент беседы Франсуа вынул из кармана плаща магнитофон и положил на стол между ними. Она не высказала никаких возражений. Он подумал, что Доминик воспользовалась бы им с самого начала. Может быть, даже незаметно. Во имя пресловутого священного права публики на информацию. Пленка завертелась, и началась запись.
— До войны Жан-Батист, как и многие другие студенты из состоятельных семей, примкнул к крайне правому молодежному движению, носившему ярый антисемитский и антикоммунистический характер. Естественно, что после разгрома Франции в сороковом году они стали сотрудничать с оккупантами, ориентируясь больше на фашистскую Италию, чем на нацистов. Одним из мест встречи чернорубашечников, посылаемых Римом в Париж, со своими сторонниками был бар на улице Колизе, который содержал один итальянец. Там Жан-Батист познакомился с Эдуардо Моской. Тому было поручено решать в комиссариате по делам евреев, созданном правительством Виши, судьбы совместных франко- итальянских предприятий, акционерами которых были евреи. Для того, разумеется, чтобы отобрать у них эту собственность.
Призраки черных лет депортаций возникли вдруг в теплой, гостеприимной атмосфере «Кафе де ла Пэ». Впрочем, в те времена, когда по мостовой Парижа завоеватели печатали гусиный шаг, здесь, как и в большинстве других крупных парижских заведений подобного рода, чтобы поправиться новым хозяевам вывешивали у входа надпись: «Евреям вход запрещен». Теперь, казалось, Катрин хотела покончить с прошлым. Слова теснились у нее на губах.
— Узнав, что Жан-Батист работает в системе страхования, Моска сделал ему предложение. Евреев заставляли заявлять о своем имуществе в специальный орган, созданный для того, чтобы эту собственность у них отбирать. Естественно, многие не упоминали свои самые ценные вещи. Но следы их было нетрудно обнаружить: по страховым договорам, заключенным до начала войны. Проблема состояла в том, что многие страхователи (плохие французы, по мнению итальянца) отказывались предоставлять копии имевшихся у них документов. Роль Ла Мориньера состояла в том, чтобы поступать на службу к упрямцам, собирать подробные сведения об имуществе намеченных жертв и передавать их затем Моске. В виде вознаграждения оба получали и делили между собой комиссионные, предоставлявшиеся тем, кто помогал наложить лапу на состояние несчастных. Жан-Батист, ослепленный расистскими теориями и, должна признать, надеждой на барыш, согласился сотрудничать с ним…
Это объясняло частую перемену мест работы Ла Мориньером с 1941 по 1943 год (о чем свидетельствовал послужной список, добытый нелегально Давидом в памяти пенсионного фонда). Он поступал на время, необходимое для сбора нужных данных, а затем переходил к другому нанимателю. Все это длилось до тех нор, пока не стало ясно, что победа союзников неизбежна. Оба компаньона решили тогда прекратить свой промысел, боясь расплаты, когда настанет день возмездия. К тому времени Ла Мориньер уже успел сколотить кругленькую сумму, необходимую для покупки хорошего страхового дела, ссылаясь, наверное, на полученное наследство или выигрыш в национальной лотерее. Не пойман, не вор. Единственное его упущение состояло в том, что он посылал письменные доносы своему сообщнику. А тот счел нужным сохранить некоторые из них — так, на всякий случай. И они пригодились тогда, когда мафии (Франсуа не сомневался, что Эдуардо Моска был одним из ее подручных) потребовалось отмывать прибыли, добытые во Франции. Страховой деятель хотел бы забыть о своем прошлом, откуда всплыла вдруг эта беда, но даже нехотя он вынужден был все-таки подчиниться под угрозой навсегда потерять репутацию, если документы будут выставлены на всеобщее обозрение. Любой графолог без труда установил бы личность их составителя. Компрометирующие листки были переданы Карло Аволе (другому служителю «коза ностры»), чтобы он мог оказывать постоянное давление на человека, поставленного во главе футбольного клуба, и добиться от него полного послушания.
Оставался непонятным один вопрос: почему «Черная рука» была заинтересована вложить средства в спортивный клуб, находящийся на грани банкротства?
Доминик снова перечитала заметку двадцатилетней давности, касающуюся проверки «Финансовой гвардией» бухгалтерии футбольного клуба Сиракузы. Все стало ясным. Ее сердце учащенно забилось. Ей захотелось и плакать, и смеяться. Ее распирало от гордости: «Ты оказалась сильнее них, моя дорогая». Она хотела запечатлеть в своей памяти несколько сухих, как телеграмма, строчек, в которых отразилась суть грандиозной подпольной операции, связанной с европейским футболом (и ничто уже не могло бы теперь это опровергнуть). Захват Карло Аволой через Ла Мориньера руководства в спортивной ассоциации Вильгранда должен был послужить образцом и трамплином для дальнейших действий. Она перевела текст, произнося его вполголоса:
«Проверка показала, что во время матчей на своем поле число проданных билетов на стадионе Сиракузы систематически намного завышалось. Цель такой практики, по всей видимости, состояла в том, чтобы дать возможность ввести в нормальный финансовый оборот укрываемые доходы. Уплатив налог лишь на зрелищные мероприятия, Доменико Басси мог переводить затем эти суммы на счет подставной компании, которая якобы должна была заниматься рекламой клуба и единственным акционером которой был он сам. В результате можно было совершенно безнаказанно вступать во владение этими средствами и использовать их для абсолютно законных инвестиций. Расследование продолжается».
А дальше, иронически заметила про себя Доминик, расследование прекратилось в связи с кончиной главного действующего лица, столь же закономерной, сколь жестокой. Карло Авола остался за кулисами, и сегодня, два десятилетия спустя, он решил повторить в более широком масштабе тот тайный трюк, жертвой которого раньше стал сицилийский клуб, находившийся на нижней ступени итальянского чемпионата. Он, видимо, полагал, что никто не станет откапывать печальный прецедент. И наверняка принял меры предосторожности, чтобы на этот раз ничто не помешало потоку грязных денег, заражающих все, чего они коснутся. «Но вы не приняли в расчет меня, месье!» Бросив этот молчаливый вызов, Доминик поняла, насколько она стала опасной для Аволы и могущественной преступной организации, одним из рычагов
