— О, нет! И адвокаты, и священники способны выделывать кошмарные вещи, если они застигнуты врасплох, не так ли, миссис Гарланд? Или когда они напуганы до смерти. Кстати, на месте убийства ведь была собака?
— Да, — ответила я. — Симпатичный Лабрадор по кличке Ксерксес.
— Но ведь его держали в доме?
— Да. Когда Тимоти оставался у меня, Ксерксес спал на его кровати.
— Итак, человек, который скрывается среди нас, немцев, это мужчина в возрасте, скажем, от восемнадцати до сорока пяти лет. Достаточно сильный, чтобы нанести столь мощные удары, и достаточно свихнувшийся, чтобы пойти на такое. Скорее всего, фермер, раз у него такая сила. Наслышанный о миллионах Талла. Три года раздумывавший, прежде чем решиться. — Он остановился. — Предположим, что он прочел или услышал о богатстве, когда ему было девятнадцать или двадцать. Но тогда у него еще не было смелости. Теперь ему двадцать два-двадцать три. Надо двигаться в этом направлении. — Но сказав это, он тут же поправился: — Нет, я все же думаю, что такой тип не мог видеть этой газеты. Им должен быть кто-то из колледжа — может быть, даже какой-нибудь футболист. Эти стероиды, которыми они пользуются, могут придавать им огромную силу. Запомните, Лукас, убийца должен быть чуть ли не гориллой. Имейте это в виду.
— Кто бы ни был убийца, он не извлек никакой прибыли из смерти Тимоти, — заметила я, желая вернуть их на землю. — А что, если это была попытка похитить его с целью выкупа?
Вопрос показался Цолликофферу совершенно нелепым.
— Миссис Гарланд, — терпеливо разъяснил он. — Убийца вовсе не собирался убивать вашего внука. А похищение вообще исключается. Ведь Тим был взрослым и довольно крепким парнем. Убийцу застали врасплох. Тим с собакой столкнулись с ним, и он набросился на них от неожиданности. Машинально, можно сказать.
— Каковы были тогда его намерения?
— Ограбление. Замышлялось обычное ограбление. В руках у него было какое-то приспособление, чтобы проникнуть в ваш дом. Все, что он собирался сделать, так это украсть сколько-то денег, если они попадутся под руку, или, возможно, телевизор или видеомагнитофон. Кража, которая вылилась в убийство.
Прежде чем я успела сказать, как это ужасно сознавать, что Тимоти погиб из-за каких-то вещей, послышался звук подъезжающей машины и перед домом появилась Эмма. Войдя в кухню, она не удержалась от упрека в адрес мужа:
— Я давно приготовила ужин. Где ты был?
Он показал на меня:
— В колледже.
Она обняла меня и сказала:
— Вы правильно делаете, что не даете горю одолеть себя.
Я с завистью смотрела, как все четверо энергично принялись за знаменитую еду Фриды Цолликоффер.
— Вы едите, как птичка, — кудахтнула в мою сторону Фрида, а мне-то думалось, что я налегаю изо всех сил.
ПЯТНИЦА, 29 НОЯБРЯ. С тяжелой утратой мне помогали справиться две вещи. В трудные времена облегчение мне всегда приносили книги, поэтому я вновь обратилась к своим старым знакомым, которых открывала для себя в разные периоды жизни: «Зеленые особняки» — в детстве, «Сладкая отрава» — когда стала постарше, «Верная нимфа» — когда вышла замуж, «Анна Каренина» — в тяжелый период, последовавший за смертью дочери. Но все эти книги, если можно так выразиться, были в «одном ключе», написаны примерно в одной и той же манере повествования и традиционным языком. К тому же все они вышли из-под пера европейских писателей. Их я перемежала с последними романами молодых американских авторов, хорошо встреченных в читательских кругах. Некоторые из них оказались такими свежими, увлекательными и даже смелыми, что я вновь воспряла душой. Великие мысли и захватывающие приключения, изложенные прекрасным языком, всегда были мне бальзамом на раны.
Вторым фактором, который помог мне сохранить рассудок, было удивление. Я выросла в добропорядочной семье, вышла замуж за добропорядочного человека, который работал в добропорядочной корпорации, находившейся в таком же добропорядочном американском городе. Вы можете сказать, что я жила в изоляции, потому что круг моего общения не включал ни негров, ни евреев и совсем мало католиков. У моей семьи не было предубеждений против них, так же как и против славян — чехов, поляков, — работавших на комбинате. Родители просто учили меня не замечать их. В поле моего зрения не попадали даже забавные пенсильванские немцы, жившие особняком от нашего общества.
Но теперь, оставшись наедине со своими книгами, я оказалась в обществе двух еврейских женщин, ставших моими подругами, и двух немецких семейных пар, которые давали мне огромное утешение. В эти мрачные недели ноября я понята, что люблю Ивон Мармелл и Дженни Соркин за их смелое отношение к жизни и дорожу Йодерами и Цолликофферами, как людьми, бесконечно приверженными своей земле и древним правилам, по которым тысячелетия жили все добрые люди со времен второго пришествия. Эти шестеро стали мне прибежищем на неприветливом берегу, маяками в бушующем море.
В эти дни я все чаще оказывалась вовлеченной в орбиту бурной деятельности миссис Мармелл, которая неожиданно завладела моими мыслями и отвлекала от трагедии. Хотя я всегда любила книги, они для меня были загадочными вещами, которые я находила в законченном виде на библиотечных полках, появляющимися там как по волшебству и без участия человека. Но теперь, оказываясь свидетельницей ее телефонных звонков в офис, я ловила отдельные сведения о том, как делаются книги. Однажды я услышала, как Ивон говорит по телефону с Нью-Йорком:
— Я ведь просила, чтобы все вдовы были ликвидированы. — Поскольку я была одной из них, да и сама она тоже, это распоряжение показалось мне странным, если не бесчеловечным. Когда же я выразила недоумение, она объяснила: — Делая книгу, мы обращаем внимание на то, как конец предыдущей страницы стыкуется с началом следующей. И стараемся не допускать, чтобы в конце страницы оказывалась первая строка следующего абзаца. А уж когда страница начинается словами, оторванными от абзаца на предыдущей, мы просто рвем на себе волосы. Такие слова мы называем «вдовами».
Она приоткрывала мне тайны своей профессии, я же в свою очередь помогала ей обосноваться в новом доме. Мы вместе работали над подготовкой презентации незавершенного романа моего внука, и я не переставала радоваться ее редакторским успехам. Отношения с новыми немецкими боссами у нее складывались довольно удачно, что, впрочем, было неудивительно, поскольку роман Йодера возглавлял список бестселлеров, другая ее книга была выдвинута Гильдией литераторов на премию, а еще одну Голливуд избрал для телевизионной экранизации. На подходе был роман Дженни Соркин, который после переработки оказался не просто удачным, а совершенно изумительным и уже находился в производстве. Коллеги в издательстве говорили об Ивон: «Она на гребне успеха».
Но наибольшее удовлетворение ей приносило то, что в Дрездене ее признавали за свою. Умелому плотнику потребовалось всего две недели, чтобы устранить в новом доме все перечисленные Эммой недостатки. С помощью Стрейберта Ивон к концу ноября привела его в жилой вид и, наперекор ожиданиям, отпраздновала День Благодарения уже в нем вместе с Йодерами и Цолликофферами, которые натащили на праздник такое множество немецких блюд, что запаса еды в ее холодильнике теперь хватит, наверное, до следующего Рождества. Праздничное застолье на День Благодарения омрачали лишь непрекращающиеся споры двух немцев о том, кто мог быть убийцей Тимоти.
Радовало Ивон то, как на ее призыв о помощи откликнулся профессор Стрейберт.
— Ему было нелегко, — говорила она мне, — вернуться в Мекленберг после столь скандального ухода и вновь начать работать со мной, после того как он отрекся от меня.
— Я все еще не могу простить ему те неприятные вещи, которые он говорил о вас. Он обязан вам всем и должен помнить об этом.
— Когда честолюбивый человек пробивается наверх в своей профессии или встает на защиту того, во что верит, он зачастую наступает кому-нибудь на мозоль. — Но эти слова показались ей недостаточно убедительными, и она привела другой довод в оправдание его поведения: — Возможно, он был вынужден
