По возвращении в Мекленберг я впал в такую депрессию, какой не испытывал со времени смерти своих родителей. Мой горький опыт с «Цистерной», слабость которой Девлан понял еще давно, заставил меня усомниться в своих способностях к самостоятельному творчеству:
— Я тоже нуждаюсь в добрых советах, как нуждаются в этом Тимоти Талл и Дженни Соркин. Ибо ни один писатель не знает толком свой язык, своих героев и своего дела. Майкл, ты был нужен тогда, и ты нужен сейчас.
Когда умирал Девлан, я думал о том, что следующим в цепочке Левис — Девлан — Стрейберт мог бы стать Талл и повести диалог между избранными. Он вполне подходил для такой роли и после шести-семи лет пребывания в Мекленберге мог занять достаточно высокое положение, в особенности если ему удастся тем временем получить степень доктора в каком-нибудь престижном университете типа Йельского или Кембриджского.
При мысли о последнем я подумал: «Ведь со своими данными он вполне мог бы получить стипендию Ролеса». Но, занявшись этим вопросом, я узнал, что она дается только в течение определенного периода после окончания колледжа. У Талла этот срок уже истек.
Тут я раздраженно нахмурился: «О чем я думаю? Да с миллионами его бабушки ему не нужна никакая стипендия. Он и сам может оплатить свою учебу в Оксфорде!» И действительно, «Филадельфия инкуайер» недавно сетовала на несправедливость: что-де «Калейдоскоп» Талла, включенный в список бестселлеров, приносит немалые деньги молодому человеку, который и так уже является наследником миллионов своей бабушки, тогда как двое не менее одаренных и зрелых авторов в городе едва лишь сводят концы с концами, зарабатывая на жизнь своим писательским трудом. Закончив читать эту оскорбительную статью, я спросил себя вслух:
— Кто сказал, что они такие же одаренные, как он? Хорошо, если у них есть хотя бы десятая доля его таланта.
Но одновременно с этими словами в защиту Талла в ушах у меня прозвучал предостерегающий шепот: «Стрейберт, не ставь его выше, чем он того заслуживает. Он всего лишь один из твоих студентов, который проявил определенные способности. Он не Бог. Пусть сам ищет свое место».
Но, несмотря на это предостережение, меня все же беспокоил один из аспектов его жизни. Мне не хотелось, чтобы он совершил ошибку, женившись слишком рано и на какой-нибудь неподходящей женщине. Такой, как Дженни Соркин, которая, похоже, заинтересовала его. Это предчувствие усиливалось, оттого что Дженни Соркин мне все больше не нравилась. Она постоянно сбивала меня с толку. Как только я начинал думать, что она как-то исправилась, стала более или менее цивилизованной, Дженни тут же выкидывала какой-нибудь возмутительный номер. Но, когда я начинал считать ее безнадежной, она вдруг обнаруживала какой-нибудь новый талант, который приводил меня в изумление.
Ее развязные манеры раздражали, а нелепые надписи на майках были просто оскорбительными для нашего колледжа. Чего стоила, например, та, которая после некоторой правки перекочевала к ней с зеркала бокового вида: «ТО, ЧТО СКРЫТО ЭТОЙ РУБАХОЙ, МОЖЕТ БЫТЬ, БОЛЬШЕ, ЧЕМ ВАМ КАЖЕТСЯ». Но прежде всего меня коробило то, что она больше прислушивалась к советам Тимоти и Мармелл, чем к моим. Поэтому однажды вечером, движимый лишь стремлением защитить Талла, я постучался в его дверь:
— Тимоти, я знаю, что вмешиваюсь не в свое дело, но я делаю это не как друг, а как ответственный за определенный участок работы в нашем колледже.
— Присаживайтесь.
— У тебя могут быть неприятности, если ты будешь продолжать встречаться с Дженни Соркин. У нас консервативный колледж, и малейший скандал будет подобен взрыву бомбы.
— Я закончил его, если вы помните, мистер Стрейберт.
— Но тогда вы не были молодым профессором и не работали со студентками.
Он возмутился, но я не отступал:
— В последнее время в американских колледжах, особенно тех, где есть аспирантуры, без конца вспыхивают скандалы, связанные с отношениями преподавателей и студенток. Зачастую дело доходит до суда.
— Это ко мне не относится, мистер Стрейберт, — расхохотался Талл. — Вы же знаете. Я порой встречаюсь с Дженни, мы беседуем с ней о ее книге. Мне двадцать два года, и я знаю, что делаю.
— А ей двадцать четыре. Когда женщина старше мужчины, могут происходить странные вещи. Такие женщины часто затевают судебную тяжбу просто из мести, когда видят, что мужчина уходит к более молодой.
— Ничего, переживу.
— Но мы не знаем даже, кто она такая. У меня есть серьезные сомнения в том, что она подходит для того, чтобы связывать с ней свою жизнь. Это может плохо кончиться, Тимоти, а ты знаешь, что я желаю тебе только добра.
Глаза его вдруг сверкнули, он вскочил и впервые за все время наших отношений повысил голос:
— Это идиотизм! — выкрикнул он. — О чем вы говорите, черт побери?! — Я пытался его успокоить, но он продолжал кричать: — Я преподаватель колледжа, у меня есть определенные успехи, я написал неплохую книгу. Найдется немало людей, которые захотят взять меня, если здесь вознамерятся дать мне пинка только потому, что я встречаюсь с женщиной примерно своего возраста.
— Тимоти, — чуть ли не взмолился я, — ты отказываешься слушать. Я хочу предостеречь тебя от того, что случается во многих университетах, когда…
— Вы уже говорили это, — презрительно бросил он. — И во многих случаях суд становился на сторону женщины, а преподавателей увольняли.
— Преподаватель и студентка, — сказал я примирительно, — это опасное сочетание. А ты со своим семейным наследством и всем остальным можешь стать главным объектом притязаний.
— У вас получается прямо как у Кафки. Суд без обвинения, свидетелей и присяжных. Лучше бы вам не затевать этот разговор. — И, когда я снова попытался предостеречь его, он рассвирепел так, что, наверное, пожалел об этом впоследствии: — Насколько я понимаю, мистер Стрейберт, — презрительно бросил он, — вы не были столь щепетильны в вопросах морали, когда учились в Колумбийском университете, а ваш профессор был чуть ли не на два десятка лет старше вас — и мужчина к тому же.
Это было жестоко с его стороны — насмехаться над моими отношениями с Девланом, и я прекратил разговор. Но, прежде чем я смог выскочить из комнаты, в глазах у меня все поплыло и я чуть не лишился сознания. Наскочив на дверной косяк, я прошептал:
— Профессор Девлан умер на прошлой неделе. От спида, — и бросился вон из комнаты.
В течение двух следующих недель мы не разговаривали друг с другом.
Я не мог допустить, чтобы наши отношения прервались таким неприятным образом, но и не находил благовидного предлога, чтобы возобновить их. Некоторое время спустя, столкнувшись однажды с ним в холле, я поздравил его с умелым использованием моей схемы «Рода Атрея» и поинтересовался, как продвигается его новый роман.
— Кровью и потом, — ответил он. — Много сил отнимают пространные диалоги, но думаю, вы одобрите их.
— Мне бы очень хотелось посмотреть, — сказал я.
— Вы будете первым, — откликнулся он.
Однажды вечером после встречи со студентами я проходил мимо комнаты, где жил Тимоти, и услышал доносившийся оттуда замечательный голос певицы и не менее замечательную музыку. Голос был удивительный. Он повисал где-то между глубоким меццо и легким сопрано, легко взлетая к небывалым высотам, и, подобно золотому листу, падал вниз. Слов я разобрать не мог, но было ясно, что Тимоти приобрел какой-то редкий диск. Не справившись с искушением, я толкнул дверь и оказался лицом к лицу с Дженни Соркин, лежавшей на его кровати, подперев подбородок руками. Тимоти сидел в кресле, стоявшем в противоположном углу рядом с торшером. Под рукой у него находился проигрыватель. У противоположной стены громыхали колонки. Они с Дженни, несомненно, слушали музыку и совсем не были смущены моим появлением.
— Что это за музыка? — спросил я, стоя в дверях.
— Песни Оверни, — сказал Тимоти. — Подборка народных песен южной Франции.
