- Готово. Спрячь в погреб, зелье холод любит.
Медовый дух по горнице пошел, хорошо так.
Богородичка было потянула холст, понюхать ближе, но Здухач прикрикнул:
- Не смей. Не для тебя сварено.
- Так уж и не смей. А если он меня первую отпить попросит?
- И отпей. Чай не отрава. Да только языком лизни чуток и заешь хлебом - только щеки загорятся, и мокро станет в щели, язык развяжется, а больше никакого урона. Ну, потом водой с серебра умоешься, отопьешься, пару дней попостишься и айда гулять, отмучилась.
- Как? - Богородичка под покровцем на лице вздохнула от испуга и любопытства по-кобыльи, поджала ножки на скамейке.
-Да я не про могилу, глупая ты девка - вдруг опечалился Марко Здухач, косу свою черную, кровяную, пожевал и присел на подоконник, нахохлился, как ворон на дорожном кресте - Ты жить будешь долго. Вижу. В глаза мне плюнь, если лгу. Дело нехитрое, видеть такое. Ты руку запястьем к себе поверни и сама глянь. - Богородичка подчинилась, посмотрела на запястье полное и белое, - Ну, что видишь?
- Ничего.
- То-то. Если жилы близко прилегают и не видно, как живчиком кровь под кожей колотится, значит помрешь в глубокой старости с миром.
Удивлялась девка - не поймешь, молод или стар, ишь, рожа чуднАя, чернявая, нос перебит в давней драке. Выговаривает не по нашему, вроде чисто, но певуче и с четким чарованием, будто не по русски, а во сне.
Поган, да не цыган.
Душно в горнице, а он в овчину закутан, препоясан красным кушаком с бляшками.
И не сапоги, не лапти на нем - кожаные отопки-постолы, высоко обмотанные шнуром по ноге. Пасечники и девушки - пегие кукушечки побаивались Марко, обходили десятым кругом его покосившуюся избенку-конуру с одним треснувшим окошком, но уважали очень.
Зато кони и змеи любили его.
Для змей по летней поре он оставлял на пороге избенки деревянную миску с молоком. А для коней носил в поясной сумке корки да морковки, и какого коня оделит, станет тот конь сиять, будто вылоснили его шелком.
Голова горделива, очи с огненными струйками, норовистый, неустанный, кобылий разбойник.
Слышала Богородичка, что прибился Марко Здухач к батюшке Кондрату в Малороссии много лет назад. То ли серб, то ли угрин, то ли болгарин, Бог весть. По русски ни аза не знал, только скалился, на горячих камнях под чугунным колпаком ловко пек лепешки и жирную баранину со всякой овощью. Поначалу так и числился он в пасечном трактире поваром, потом освоился, на вольный корм перешел, занялся тайными делами, о которых спрашивать грешно.
Много в те поры сербов, угринов и хорватов бежало из австрийских пределов, от голода, от солдатчины, в междуречье Бахмута и Лугани, где основали указом Императорским Новую Сербию и многие тысячи народу чужого поселились в станицах на правом берегу Северного Донца.
Понастроили своих церквей с черепами и рушниками вышитыми в нишах, пели свои песни, землю пахали и растили тонкорунных баранов с такими курдюками, что приходилось тележки мастерить - иначе сало по земле волочилось.
Девки у них красивые были - Марко рассказывал - чернобровые без угля, в косах - монеты и раковины, все, как одна - ведьмы. За целование - вешали парню на шею монетку, за ночь - ракушку. Вон их у Марко сколько на просмоленной веревке вкруг шеи намотано - не счесть, и раковины и динары.
Да что-то не прижился в Новой Сербии Марко Здухач, утек ужом под круглые камни, завился лозой сквозь землю, хмелевой шишкой растопорщился в расщелье стены, ежиком укатился под крыльцо.
Да и объявился в Царицине всем на изумление, черный ворон к белым лебедям пристал.
За одним столом с братьями не кушал, свой костер жег ввечеру, удил рыбу самоловом в прудах, жарил лещиков на грэтаре до хруста, тем и жил.
Когда молоко кипятят, придет, ложкой пенку снимет и смакует, а сам молока не пьет, все гадюкам льет.
