Что ни ночь, то к Богородичке - шасть. Она уж и засов приделала и поленом дверь подпирала и закрещивала - зааминивала, а под утро - двери неслышно отмыкаются и вот он, Марко Здухач, сидит на подоконнице, ногой болтает, не лапает, так смотрит.
Говорит смутно, подбивает на разное.
И страшно с ним и не скучно с ним.
Сегодня вот меду принес, особенного питья для гостей. Богородичка знала - гостей опаивать до беспамятства ее обязанность.
А тут не просто ее на гостя науськивают - а на дорогого гостя, которого упустить нельзя, сам Бог Кондрат пригрозил: головой отвечаешь, если с крючка сорвется большой улов.
Не противилась, только грустно стало, не хотелось дорогого гостя июньского зельем угощать.
Но ни слова поперек не сказала рыжая кружевница, убрала рукоделие в ларь, оглянулась на непышную постель свою, покрытую пестрым лоскутным одеялом - в головах лежала павлиньей масти трехцветная кошечка, как нарочно, стрекотала во сне, успокаивала.
Как хорошо жить-то стало... Не бьют. Вот только под личиной с вышитым лебедем душно, потеет лицо, неровен час - подурнею.
Зевнула Богородичка, отворила оба окошка, вдохнула ноздрями раннюю прохладу.
- Ай, Здухач, Здухач, отчего ты Здухач, а не как все... Разве у мамки с батькой для тебя иного имени не нашлось?
Марко заулыбался, показал плохие зубы. Прицокнул языком и сменил оскал - только ойкнула Богородичка - были зубы гнилые пеньки и вдруг вспыхнули белые сахаристые резцы, хоть сейчас грецкие орешки колоть.
- Так не имя, милая, и не прозвище... А особое свойство, примета такая. Вроде как - ты - рыжая, лакей Кобелев - косоглазый, а я - здухач.
Любишь сказки, девочка? Нет у меня сказок, одна быль голая, былая голь.
Жила-была в городе Котор хорошая женщина по имени Вакуша. Крепость которская в горы корнями вросла, гранатовые древа да погребки, окна узкие, бойницы.
Море подлоги города моет, а вокруг греческие сосны, да синие горы. Горлицы детскими голосами перекликаются.
Лестницы-улицы вверх да вверх карабкаются, дома из камня-дикаря, крыши гончарные, краснокрылые, розы-камнеломки и красный перец оплели кладку. На рынке горы дынных и арбузных плодов, красотки по кручам коваными каблучками чок-чок, скрипочка из трактира жалуется, за душу берет, ласточки к скалам гнезда лепят и человеческие зодчие от них не отстают, век бы жил в городе Которе, кабы не помер...
Жила Вакуша на отшибе, зеленел за окошком горный склон, а под ним - синий дол до моря. По утрам овечьи отары текли крикливыми грудами по росным травам. Видны были дальние дали - городки малые Пераст, Герцег-Нови и Рисан, все монастыри, пекарни, склады, церкви и кладбища кипарисовые.
Люди называли Вакушу то самострижной монахиней, то знахаркой. Выбросило ее море в лихом декабре на камни в одной рубахе. Тело нашли дети, собиравшие раковины, позвали людей, посмотрели - а у нее на шее крест, грех так бросать и понесли девушку хоронить на досках, а она села и заговорила.
Выходили ее добрые люди, сложила Вакуша себе дом из камней, носила камни в подоле, раствор босиком месила. Насадила гранатный сад. Выстлала раковинами тропинки. Любили ее за великое знание. И раны лечила она и переломы, и тоску и нестоиху мужскую, и нерожиху женскую, все к беднякам ходила к пастухам, к рыбакам босиком в любую погоду, деньги за лечение не брала.
И в церкви исповедовалась и крестилась и пасхальные хлебы делила со всеми, у попадьи принимала роды.
Очень ее хвалили горожане, но замуж никто не решался брать. Вроде бела, а приглядись - дело ведает.
В одиночестве поседела и иссохла Вакуша, тонка, сквозна, обнять такую - страшно.
Час жила Вакуша, день жила Вакуша, год жила Вакуша бросила веретено острое на пол, сказала: 'Не могу больше одна'.
Надела сапожки высокие, зашнуровала четыре корсажа черных с бисером, шесть кос заплела медными подвесками
