Последний.
Раскрылся на пустой странице Соломонов сонник.
Смешались все насекомые буквицы кириллицы в золотистом переплете.
Страшен сон, да милостив Бог - под сурдинку из-под мостов и монастырских кровель вздохнула мать Москва.
Павлинка догнала, развернула барича за гарусное плечо:
Зашептала в ушко:
- Ну что вы, как малое дитя всему верите, это не Первенца, это водовозную клячу на говенном дворе порешили, ей срок пришел умирать, все зубы вылезли и на копытах нагнет. Знаете, сколько живых рублей братец Ваш за коника заморского выложил? Нешто позволит он такого жеребца, редкого, белого, в расход пустить! Это пугают вас... чтобы место свое знали. Вот и стреляют под окнами. А конь ваш, куцый Первенец так и будет стоять в зверинце живехонек. Будет крыть кобыл, сено есть...
- Господь с тобой, Паша. Будет врать-то- вымолвил Кавалер, подышал в пробор девушке, где русые кудри по гребню набело разделялись, точно книга на развороте.
Быстро расстался с нею, не оглядываясь.
Дрожали и таяли в анфиладах Харитоньевых каменных палат человечьи свечи - вслед уходящему юноше.
Трещал, остывая фитилями, по углам в барских коптилках мягкий будто детский истопный жир.
На самом деле трещало в глиняной обливной посуде свиное сало.
Свечечки в шандалах.
Свечечки в ладонях, на лбу, на голенях, на коленях.
Свечечки на полу, на потолке, на ступенях, на перилах, в кладовых, на карнизах, по всей Москве.
Свечечка.
В головах.
К вечеру.
31. Двери! Двери!
'Пошли девОчки завивать веночки. Кто венков не вьет, того матка умрет, а кто вить будет, тот жить будет!
- Ай, русалочки, русалочки, умильные русалочки, правду молвите, какой мерой лен да пшеничка уродятся? По колено, или по пояс?
- По пояс, кума, по пояс, как на жирном погосте.
- Хорошо, хорошо, мои русалочки, нате вам шмат сальца человечьего, подсластитесь напоследок, тем, что плохо лежит!'
Вместо человечьего клали на межах поросячье сало, русалки близоруки - Бог даст, ошибутся угощением.
С обманными песнями и наговорами по голубым подмосковным луговинам шатались пьяные русальщики, весну хоронили, таскали высоко на оглобле конский череп, взнузданный и расписанный в четыре основных лубочных колера: красным, желтым, зеленым, синим.
Всем известно, что опасны маревные непрочные дни раннего лета, когда травы силу набирают, когда по старым дорогам богомольцы бредут к Сергию, когда петров крест цветет и по сырым оврагам о полночи чудится переливами смех и рукоплеск мертвых девиц-омутниц.
Услышит русальные песни конный или пеший, опрометью побежит, ногайкой коня охаживает, надвигает шапку на лоб, хватается за нательный крест. Из последних сил спасается мясо православное.
Но скоро поймет беглец, что как ни рвет жилы, как ни задыхается конь по горло в черном травостое - а все на месте стоит, будто муха в меду увязла - ни тпру, ни ну.
Утром только шапку окровавленную найдут на обочине.
Покачают головами чужие люди, шапку похоронят, как голову, там же, в колее глинистой, вечным молчанием почтят - мол, был прохожий человек, да сплыл, а имя ему Бог весть.
На грядущее лето вырастет в овраге черная Папороть Бессердешная.
