- Ах, ты моя душка! - крикнет русалка и защекочет до смерти пепельными пальцами без ногтей, уволочет на плече далеко - высоко.
Ей мужское тело не тяжело. Она сильная. Она все вынесет.
Брехня.
Русалки на русскую волю выходят редко.
И все они.
Очень стары.
+ + +
Ехали братья по Москве невесело, кивали на ухабах пудреными головами, смотрели по сторонам врозь.
Поднялись по левую руку белые с каменной зеленью новые стены Рождественского монастыря, в небе таяли кресты, поставленные 'над луной', на золотые полумесяцы опирались узорные перекладины.
Много красного золота на Москве в рысьей августовской просини.
Ехали братья по Москве невесело. В красном возке с лубочными картинами на расписных крепостными кистями дверцах.
Рыжие лошади фыркали, скороход разгонял торгующих, выкликал ' кто едет!', да 'посторонись'. Расступались торгующие, снимали шапки, смыкались, как кисель, трясли перед носом грязным тряпьем, связками баранок, лыком и резаной кожей. Торг до драки. Драка до первой крови. Заварила Москва крикливое торжище - у кого прелой дряни короб - тот вынес дрянь на продажу, у кого медяк с дыркой - будет дрянь покупать и перепродавать за гривенник.
Досыта Москва жует, корчится, торгуется, вертится, блюет по углам краденым товаром, из под полы сует скверное, дерет втридорога.
Чур от девки простоволоски, чур от жонки жадной, чур от черной татарочки-казанки, чур от бабы-крупенички белоголовки, чуть от старого старика, чур от торгаша, чур от дурака, чур от еретика, чур от ящер-ящериц, чур от кремлевских бойниц, чур от Неглинной, чур от Пресни, чур от Ваганькова шестомогильного, чур от огненных кирпичей Зарядья, чур от зеленого изразца Кесарийского.
Чур меня, Господи, от самой Москвы.
Чур меня, Господи, от самого себя.
Небо в золоте азиатском раскосо и плоско плавилось над кровлями. Черно кричали стрижи. Падалью тянуло из сырых подворотен, с пустырей сорных и строек бессмысленных несло поздний тополиный пух и каменную соленую пыль.
В монастырской бузине ничьи подростки свистели в два пальца, жгли костры, жарили горбушки на прутиках, прыгали с веревки в пруд голые, дочерна загорелые, ловкие, как цыганята.
Первыми ягодами торговали ситцевые платки на углу.
Перебрехивались бабы.
Бежали за колесами собаки и босые девочки-сахарницы с лотками леденцов и самоваренных тянучек с прилипшей соломой.
- Хочешь кочетка на палочке? - спросил старший брат, мокрый рот промакнул кружевной манжетой.
- Нет - ответил Кавалер.
- Хочешь, велю коней стегнуть шибче, поскачем с трезвоном, собаку что ли колесом задавим, кровь будет, весело!
- Нет - ответил Кавалер.
- Хочешь, в храм зайдем, помолимся, вынутых просфор вкусим, свечу затеплим? Отцовой могиле поклонимся?
- Нет - ответил Кавалер.
- Куда же ехать прикажешь?
- В Царицыно свези меня, братуша. Там дома стоят, трубы дымят, пчелы гудят, к обедне звонят в хлебной церкви. Так хорошо там, что и не сказать русским словом. Хвоя в костре горит, искры летят, там вечер живет, медное солнце за ельник валится, красные сапоги истоптало по моей голове.
- Это в какой же церкве
