общественного скопления, то ли электрики Сан-Пауло, подхватив начинание служащих парижских почт, решили устроить однодневную забастовку, но вокруг стояла такая одуряющая жара, что по всем законам человеческой справедливости, — если таковая вообще существовала в природе, — пассажиров, прошедших пограничный контроль, должно было встречать не скопление полураздетых тел всех цветов и оттенков в огромном здании аэропорта, а побережье Атлантического океана с песчаным пляжем, белыми шезлонгами и душевыми кабинками.
Истекая потом и с омерзениям чувствуя, как скользит по моему локтю мокрая ладонь советского шпиона с неприличной голландской фамилией, я покорно плелась в лабиринте беспрестанно двигающихся, орущих и жестикулирующих, как обезьяны в горящих джунглях, человеческих голов и рук, мысленно представляя одну и ту же картину — себя, вмурованную в ледяную глыбу и на неопределенное время брошенную в холодильной камере при центральном городском мясокомбинате.
И только очутившись снаружи, в самой гуще пестрой, как штопаное одеяло индейца из дельты Параны, площади перед величественно-стеклянным зданием международного аэропорта Сан- Пауло, я поняла, как наивно переоценила социальную активность бразильских электриков: полуденная жара была такой убийственной, что испарился даже мираж, в котором моя жизнь, целиком вмурованная в лед, еще хоть как-то теплилась. С некоторым опозданием в моих расплавленных мозгах мелькнула наконец вялая догадка: кондиционеры в аэропорту, оказывается, работали!
Впрочем, воспользоваться результатом индивидуального постижения теории относительности, дабы поскорее вернуться под прохладную, казавшуюся теперь осенним Кисловодском, сень аэропорта, я все равно не могла — серый пиджак, темные подмышки которого буквально на моих глазах угрожающе разрастались в диаметре, методично подталкивал меня грозным «Нью-Йорк Таймсом» в совершенно противоположную сторону — к стоянке такси на другом конце площади.
Поняв, что на нас никто не обращает внимания, мой конвоир утратил последние остатки галантности и грубо толкнул меня на заднее сиденье размалеванного, как афишная тумба, желтого такси, после чего плюхнулся рядом, властно положил свою тяжелую, потную руку мне на бедро и что-то прогавкал водителю, чей затылок полностью сливался с безнадежно черной, как ситуация, в которую я угодила, обивкой сиденья. Судя по невообразимому количеству шипящих в короткой фразе, в Институте Дружбы народов имени Патриса Лумумбы, который наверняка закончил этот недоумок в сером пиджаке с черными подмышками, португальский язык изучали в серпентарии при институтском живом уголке.
Машина взревела, дернулась и, тарахтя мотором, устремилась вперед. Рука этого окончательно запревшего в пиджаке хмыря по-прежнему покоилась на моем правом бедре и даже для надежности сжимала его. Впрочем, сжимала вполне бесстрастно, как поручень в метро. То ли от нестерпимой жары, то ли от омерзения, вызванного прикосновением потной мужской конечности, меня вдруг основательно замутило.
—
Послушайте, человек с неприличной фамилий, может быть, для разнообразия уберете свою руку, а? Мне не холодно, так что согревать мое бедро нет никакой оперативной необходимости.
—
Не убудет с тебя! — односложно процедил серый пиджак, не отрывая цепкого взгляда от дороги. — Потерпишь.
—
Любите потных женщин? — как можно безразличнее поинтересовалась я.
—
Почему бы и нет? — внезапно осклабился Херн-хорст.
—
Жена приучила-а-а?.. — Растянутость последнего слога была моей единственной реакцией на молниеносный и короткий, как дуновение ветерка, тычок прямыми пальцами в подбрюшину, которым, совершенно не меняя выражение лица, наградил меня этот упырь в пиджаке.
* * *
…Не думаю, что столь незатейливая мера физического усмирения зарвавшейся нахалки могла так надолго лишить меня сознания. Скорее всего, то была естественная реакция на изнурительный перелет, убийственную жару и прикосновение скользких мужских щупалец на собственном бедре, которое я ощутила, едва только пришла в себя. Впрочем, сознание возвращалось ко мне не сразу, а поэтапно. Вначале я убедилась, что пребываю в полном одиночестве, а движение над моей головой исходило от лопастей огромного вентилятора, прикрепленного вместо традиционной люстры к белому потолку. Потом в сознании вяло отразилось, что местом моего возрождения к жизни была обычная комната, вся обстановка которой состояла из никелированной кровати со старомодными медными шишечками, на которой я и очнулась. Затем я увидела обрамленную в белую раму картину звездного неба, перечеркнутую по вертикали и горизонтали жирными коричневатыми полосами. Мне понадобилось еще несколько секунд, чтобы сообразить, что на самом деле это вовсе не картина, а зарешеченное окно, за которым, судя по всему, безмятежно плескалась в огромных и неправдоподобно низко висящих звездах глубокая экваториальная ночь. Замкнутый цикл возвращения к реальности завершился в тот самый момент, когда я почувствовала: если сейчас, сию же секунду, я не выпью три-четы- ре ведра холодной воды, то усохну до состояния египетской мумии и рассыплюсь.
Свесив ноги с кровати, я не без удовольствия нащупала босыми ногами холодный, выложенный керамической плиткой пол (кто снял с меня туфли?!), убедилась, что на мне нет ни смирительной рубашки, ни тюремной робы, ни прозрачного одеяния наложницы, и стала вертеть головой в рефлекторных, животных поисках хоть какого-то водопоя.
Итоги визуального осмотра помещения оказались малоутешительными: по всей видимости, эта комната за- мысливалась безвестным архитектором как малогабаритный филиал безжизненной пустыни. Поскольку ни воды, ни раковины, ни унитаза, ни чего-нибудь иного, что хотя бы ассоциативно напоминало о существовании в природе хоть какой-нибудь влаги, вокруг меня не было в помине.
В ту же секунду я вначале почувствовала дуновение ветра, а уже потом увидела открывающуюся дверь и статного мужчину приблизительно моих лет в ослепительно белых джинсах и модной полосатой тенниске. Незнакомец аккуратно прикрыл за собой дверь, прислонился к притолоке, скрестил на груди крепкие, загорелые руки и с любопытством уставился на меня.
Я по-прежнему изнывала от жажды, место тычка в районе солнечного сплетения чутко реагировало на малейшее движение тела, а появление очередной особи мужского пола о двух ногах не сулило мне ничего хорошего. И я предпочла не нарушать пусть тоскливую, но реально пока ничем не грозившую мне атмосферу затаенного молчания. В глубине души слабо теплилась надежда, что посетитель — глухонемой от рождения, приставленный ко мне в целях профилактики.
А мужчина продолжал изучать меня с путающим вниманием, словно стремился на глаз, не касаясь руками и не прибегая к помощи складного метра, прикинуть мой рост и объем, чтобы гробовщик дважды не переделывал утомительную работу.
—
Так вот ты какой, цветочек аленький! — не выдержала я.
—
Что? — довольно спокойно отреагировал мужчина в джинсах.
—
Я спрашиваю, чего вы на меня так уставились. Только что вернулись из многомесячной экспедиции в джунгли?
—
Что вы там сказали про цветочек? — Мужчина говорил на не оставляющем никаких иллюзий русском языке.
—
Судя по вашему возрасту, вы еще должны помнить детство, — вздохнула я. — Впрочем, я вполне допускаю, что оно было тяжелым, без мультиков. Поэтому вы и пошли работать в разведку.
—
А кто вам сказал, что я работаю в разведке? — Голос у мужика в тенниске был приятным и даже располагающим. Только на меня эти нюансы уже не действовали. Женщины не только любят ушами. Еще больше они способны ненавидеть.
—
А как иначе вы могли попасть в Сан-Пауло? По туристической путевке ВЦСПС? В награду за лишние центнеры пшеницы, собранные с одного гектара?
—
А как вы попали в Бразилию? — спокойно поинтересовался мужчина. — Выходит,
×