— Значит, надо меняться на нейтральной территории.
— Наилучший вариант. Швеция. Австрия. Швейцария.
— Допустим. И тем не менее я против. Отдать русским Мальцеву — значит плюнуть в лицо ЦРУ.
— Ну-ну, только без пафоса.
— Вам не хуже меня известно, что в разведке такие вещи не прощают.
— И не только в разведке, — пробормотал Гордон.
— Я думаю, сэр, вы знали, что именно хотите предпринять, еще до моего появления здесь, — развел руками Грин. — Зачем мы тратим время?
— Допустим, Грин, что вы являетесь лицом, отвечающим в КГБ за эту сделку… — утопив подбородок в ладони, Гордон с нескрываемым любопытством наблюдал за реакцией своего резидента в США. — Пошли бы вы на обмен в нейтральной стране?
Грин на секунду задумался, после чего решительно мотнул головой:
— Нет, сэр.
— Почему?
— Из-за опасения остаться с носом. Мне кажется, что ваша главная цель — любым способом вытащить из России вашего человека — настолько очевидна, что русские поймут ее сразу. И откажутся.
— Да, но только в том случае, если будут уверены, что мы хотим обмануть их.
— А мы не собираемся их обманывать?
— Вспомните хотя бы один случай, когда мы бросали соотечественников на произвол судьбы, Грин.
— Я очень далек от идеологии, сэр.
— Это не идеология! — вдруг рявкнул глава Моссада, впервые переходя на иврит. — Какая, к чертовой матери, идеология! Это и есть служба безопасности! Национальные приоритеты! Безусловный рефлекс в условиях постоянной борьбы за выживание. Иначе и быть не может! И русские это прекрасно знают. И потому пойдут на наш вариант. Обязаны пойти. Тем более что эта дама им, видимо, нужна позарез. А если кто-то позарез нужен КГБ, то у меня, старого галицийского еврея, моментально возникает подозрение, что наши богатенькие союзники дадут в два, в три, в сто раз больше, чтобы этого не случилось. Мы и так сделали для ЦРУ немало. Пусть теперь расстараются тоже. Пусть придумают что-нибудь и вытащат эту бабу собственными руками. В конце концов, наш человек оказался у русских, выполняя их заказ…
— Не бескорыстно, сэр, — напомнил Грин, — а в обмен на конкретную информацию.
— Это несоизмеримо, Грин: самая важная информация — и жизнь нашего парня! — Гордон поджал тонкие губы. — И я хочу, чтобы они это поняли.
— Так и передать?
— Да. Мы готовы оказать им любую услугу. Но условия сделки с Андроповым должны быть выполнены: и Тиш, и Мальцева вывозятся в нейтральную страну. Там осуществляется их честный обмен, после чего Моссад никому и ничего не должен. Что произойдет во время или после этого обмена, меня не интересует. Главное, что при таком порядке ходов у КГБ к нам не будет претензий.
— А как насчет претензий ЦРУ, сэр?
— Об этом я сам спрошу у вас. Ровно через сорок восемь часов. Выйдите на Уолша. Объясните ему ситуацию. Рассказывайте душещипательные истории. Становитесь на голову. Обольщайте его. Короче, делайте что хотите, но добейтесь, чтобы между нами и американцами не пробежала черная кошка. Поймите, Грин, эта история может наделать много шума. Шутка ли, офицер израильской разведки гибнет в застенках КГБ в мирное время. Чем, спрашивается, он занимался в Польше? Защищал национальные интересы Израиля? Охотился за Арафатом?.. Газетчики все равно докопаются до сути. Тем более что русские охотно им помогут. В последнее время они поумнели и бесплатно раздают не только «Калашниковы», но и достоверную информацию. И весь мир узнает, что Моссад таскал каштаны из огня для ЦРУ, что американцы, не желая пачкаться, элементарно наняли нас, как обычных гангстеров… И вы ведь никому не сможете объяснить, чего ради мы пошли на это, так, Грин? Раскрытие подоплеки будет равносильно катастрофе, грандиозному скандалу, который приведет к падению нашего правительства. А оно мне нравится, Грин. Это все.
— Я вас понял, сэр, — сказал Грин, вставая.
— Так, может, выпьете что-нибудь?..
20
Прага. Католический монастырь
Через обещанные два часа сестра Анна не явилась.
За окнами постепенно сгущались сумерки, а ее все не было. Забравшись с ногами на кровать и подтянув колени к подбородку, я уставилась в одну точку на белой стене, чуть повыше распятия, — безымянный памятник неосмотрительно спикировавшей мошке, — и никак не могла заставить себя заняться чем-нибудь другим (хотя, если разобраться, как я вообще могла ускорить черепаший ход времени в этом каменном мешке? Молящаяся атеистка? Поклонница бестселлеров за чтением Библии? Вышивальщица на пяльцах?..), словно бы со стороны наблюдая за тем, как внутри меня разворачивается жестокий поединок между изрядно потрепанным самообладанием и набирающей силу паникой.
До меня смутно доносились какие-то голоса, чьи-то шаги; ничего неожиданного или странного в них не было, и тем не менее с каждой минутой ожидания на душе становилось все тревожней и пакостней. Голова работала плохо, да я и не особенно доверяла логическим выкладкам и только старалась как можно внимательней прислушиваться к смутным подсказкам интуиции. И чем больше я к ним прислушивалась, тем хреновее себя чувствовала. Когда в келье стало совсем темно и черная точка, на которую я смотрела не отрываясь, расширилась во всю стену, я, чтобы окончательно не свихнуться, зажгла керосиновую лампу под стеклянным абажуром и, увидев на стенах причудливые тени, отбрасываемые спинкой моей арестантской кровати, запаниковала уже вовсю. С момента, когда, по моим подсчетам, в келью должны были принести ужин, прошло не меньше получаса. Конечно, без часов мне запросто могло изменить чувство времени, но не голода. И чем неопределенней становилась ситуация, тем отчаянней бунтовал мой желудок, вконец измотанный бесконечными страхами и непривычной вегетарианской пищей.
Я вдруг вспомнила разрумяненный после жаровни говяжий аргентинский стейк толщиной в общую тетрадь, которым угощал меня Юджин в Буэнос-Айресе. Тогда на нашем столе тоже горела керосиновая лампа. Или нет, то была обычная стеариновая свеча в подсвечнике, сделанном под лампу. Она отбрасывала какой-то очень спокойный, умиротворяющий розовый свет. И вокруг все было розовым — лица посетителей, скатерть, салфетки, скрученные рогом, еда на столе… Я так отчетливо рассмотрела смеющееся лицо и тонкие пальцы Юджина, извлекающие из золоченой пачки «Бенсон энд Хеджес» длинную сигарету, что протянула руку и легонько коснулась его запястья.
— Что ты?
— Ничего, просто смотрю на тебя.
— Начинай есть, ты же голодна, — сказал он.
— Откуда ты знаешь, что я голодна?
— Я чувствую.
— Как?
— Внутри тебя что-то стучит.
— Опять ты выдумываешь! Ну что может во мне стучать, глупый?
— Но ведь действительно стучит, — Юджин приблизил ко мне лицо, и я впервые увидела, что возле крыльев носа оно усеяно несколькими крупными веснушками. — Ты только послушай…
Я вздрогнула, открыла глаза и услышала стук в дверь. Даже, собственно, не стук, а какое-то тихое царапанье, словно маленькая мышка пробовала на зуб паркет из мореного дуба.
Очень тихо я встала с кровати, нащупала тапочки, крадучись подошла к двери и, приложив ухо к холодному дереву, прислушалась.
