Кто-то продолжал скрестись с другой стороны, но я так и не могла найти в себе силы, чтобы спросить: «Кто?»
— Откройте, — прошелестел сдавленный шепот. — Это же я, сестра Анна!..
Стараясь не греметь засовом, я открыла дверь, и в келью проскользнула черная тень.
— Что случилось?
— Что?..
То ли из-за неровного света, который отбрасывал колеблющийся огонек керосиновой лампы, то ли из-за множества навалившихся забот, обычно белое лицо сестры Анны было желтым, как гречишный мед.
— Святой отец умирает, — пробормотала она. — Его часы сочтены, он уже причастился. И все это время я не могла отойти от него ни на минуту. Он так тяжело умирает, сестра…
Она что-то бормотала на своей монастырской латыни, молитвенно сложив руки и не отрываясь взглядом от распятия, а я молчала, потому, во-первых, что она ни о чем не спрашивала, а, во-вторых, что я могла сказать? Конечно, было очень жаль этого милого доброго старичка, давшего мне в трудную минуту приют (хотя, признаюсь, я старалась не задумываться о том, какими мотивами он руководствовался, впуская такую змею под темные своды обители). Однако в тот момент меня эгоистично волновали другие проблемы, причем — самое скверное — собственная черствость и бездушие не вызывали во мне угрызений совести. Я лихорадочно прокручивала в голове последствия предстоящей кончины единственного человека, которому, как я не без оснований полагала, было известно обо мне куда больше, чем он давал понять. Самое страшное: обрывалась единственная связь между мной и людьми, которые в конце концов могли бы вытащить меня на волю. Убедившись в способности святого отца произносить массу слов, держа выдаваемую информацию на нуле, я и мысли не допускала, что он даже на смертном одре сболтнет что- нибудь лишнее сестре Анне. У меня аж зубы заныли от тупиковой безрадостности ближайших перспектив.
«Что же делать? — лихорадочно соображала я, глядя на сестру Анну, которая по-прежнему шевелила пересохшими губами перед распятием. — Остаться здесь еще на какое-то время, пока не уляжется шум? Опасно! Освидетельствование тела святого отца потребует присутствия светских властей. Не исключено, что нагрянет полиция. В конце концов, это их любимая функция: не отпускать человека в мир иной до тех пор, пока они не убедятся, что его уход не был насильственным. Значит, бежать? Но куда? Без адреса, без денег, без языка…»
Монастырь все больше напоминал мне судно, потерпевшее в открытом море крушение и медленно погружающееся в волны. А я сама становилась похожа на пассажирку, которая не может ни оставаться на этом обреченном корабле, ни броситься вплавь, потому что до берега ей все равно не доплыть.
Я знала, что именно сейчас, в эти минуты, мне просто необходимо было принять какое-то решение. Главное — не распасться на молекулы от безысходности, удержать себя в руках, придумать что-то толковое, начать действовать… Но в голову упорно не шла ни одна здравая мысль. Даже та, самая очевидная, что я попала в ловушку, из которой нет выхода.
К реальности меня вернул шепот сестры Анны:
— Вам опасно оставаться здесь…
Я подумала при этих словах, что очевидной причины говорить шепотом у нее пока не было. Видимо, мысленно прощаясь со святым отцом, она автоматически отпевала и меня.
— На вашем месте я бы сказала то же самое.
— Я не знаю, что привело вас сюда.
— Я могла бы рассказать вам.
— Нет-нет! — сестра Анна выставила руки ладонями вперед с таким выражением ужаса на желтом лице, словно я предложила ей растоптать распятие. — Спасение души — это очень личное дело, никак не касающееся посторонних…
Мужеподобная и еще вчера казавшаяся совершенно несгибаемой сестра Анна выглядела в эти минуты самой обычной клушей в юбке с оборочками, из числа тех, которые на пожаре будут стенать о дорогих сердцу семейных фотографиях, но и шагу не ступят, чтобы вытащить их из огня.
— Оставим в покое душу! — сказала я. — В данном случае меня интересует исключительно спасение тела. Так сказать, в биологическом смысле.
— Я не понимаю вас… — пролепетала она.
Конечно, проще всего было послать эту воплощенную беспомощность куда подальше, запереть дверь и остаться наедине со своими безрадостными мыслями. Однако рефлексами зафлажкованного волка я ощущала, что в ней, в этой сломленной, недоброй и неумной женщине — единственная моя надежда на спасение. Или, скажу точнее, тень надежды. Спроси меня в тот момент кто-нибудь, как я себе представлю это спасение, я бы, скорее всего, отмахнулась: откуда я знаю?! Если не хочешь утонуть, не умея плавать, надо сначала вцепиться в бочку или доску, а уж потом прикидывать, как дотянуть до берега. И тут, без видимой связи, в моей памяти всплыл черно-белый образ незабвенного иезуита Петра Петровича, его аккуратно зачесанные назад пегие волосы и суровая манера вести допросы. Это было как озарение. Мысленно поблагодарив бестелесный дух покойного подполковника КГБ за его нетленные уроки, я схватила сестру Анну за плечи, резко встряхнула грузное тело и нависла над ее трясущимися губами, как оголодавший коршун:
— Кто, кроме святого отца и вас, знает, что я здесь? Быстро!
— Н-не знаю.
— Знаешь! — рявкнула я. — Кто?!
— Ну, может, две-три сестры, — шепнула она.
— Что они знают?
— Да ничего… Какая-то женщина поселилась в келье и не покидает ее… Мы здесь нелюбопытны, сестра.
— Они выходят в город?
— Иногда.
— Зачем?
— Закупка продуктов, другие дела по хозяйству… — сестра Анна казалась настолько сломленной и безучастной к происходящему, что ей даже в голову не приходило вырываться из моих рук.
— У них есть друзья там? — я кивнула на окно, куда заглядывали разве что кладбищенские вязы.
— О чем вы?
— Ну, вы же понимаете…
— Не понимаю.
— Мужики у них есть?
— Не кощунствуйте! — впервые за время допроса нечто живое промелькнуло в интонации сестры Анны. — Эти женщины посвящены Всевышнему!
— Святой отец говорил вам обо мне что-нибудь?
— Нет.
— Вообще ничего?
— Помимо того, что я уже передала вам, он сказал как-то, что вас нужно поменьше беспокоить. Я так и делала, сестра моя.
— За то время, что я здесь, кто-нибудь из посторонних спрашивал обо мне?
— Нет.
— Может быть, вас навещала полиция?
— Нет.
— Тогда почему вы так встревожены, сестра Анна? — я чуть ослабила нажим, отодвинувшись на несколько сантиметров от желтого лица. — Отчего такая спешка? И почему мое дальнейшее пребывание в монастыре кажется вам опасным?
— Потому что я догадываюсь, кто вы на самом деле, — ответила она, опустив глаза.
— Вот как? — у меня перехватило дыхание. — Догадываетесь? Не имея никакой информации? А может, вы принимаете меня не за ту, кто я есть?
