только ужь припадковъ, знаешь, н?тъ прежнихъ. Швальбахъ ей очень помогъ… Тутъ Маргарита Павловна наклонилась въ моему уху и шептала мн?, многозначительно прижмуривая правый глазъ:- а, Богъ дастъ, замужъ выйдетъ, и совс?мъ какъ вс? будетъ!…
Выдать замужъ Мирру — спала и вид?ла ея мать; для этого и въ Петербургъ прі?хала жить. 'Выбору больше, говорила она, — пусть себ? по сердцу найдетъ, а мн? ничего другаго и не нужно: состоянія хватитъ у нея и на двоихъ, и одного только молю Бога, чтобы хорошій челов?къ былъ. А пока пусть повеселится'…
Но Мирра была не даромъ чудная. Повезли ее на балъ въ grand monde, въ первый разъ; она была сразу зам?чена, окружена и вернулась домой въ восторг?. Маргарита Павловна плакала въ сердечномъ упоеніи отъ усп?ховъ дочери… Вдругъ, на другой же день, дочь объявляетъ ей, что она другой разъ на балъ ни за что, ни за что не по?детъ. — Что такое, почему? — Не могу, говоритъ. — Да ты объясни, отчего? — Тамъ вс?, отв?чаетъ, — другъ друга ненавидятъ, тамъ тьма… На томъ и стала. Мать чуть не плакала, но привыкла никогда ей не противор?чить, — и со св?томъ такъ он? и покончили. Въ италіянскую оперу стали ?здить, но страстный голосъ Віардо такъ раздражительно д?йствовалъ на Мирру, что она возвращалась изъ театра больная и всю ночь зат?мъ спать не могла; пришлось отказаться и отъ этого… Оставался французскій театръ, тогда во всемъ своемъ блеск?, съ Bressant, Louise Mayer, мужемъ и женой Allan, — и Мирра страстно наслаждалась ихъ игрою. Но тутъ произошло сл?дующее: давали въ ту пору одну неистов?йшую мелодрамму, Mademoiselle de Lafaille, въ которой между прочими ужасами героиню піесы погребаютъ заживо. Влюбленный въ нее герой проникаетъ въ склепъ, скидываетъ крышку гроба, взваливаетъ себ? трупъ любезной на плечи и уноситъ ее куда-то, гд? она, разум?ется, приходитъ въ себя и выходитъ за него замужъ. Брессанъ былъ необыкновенно хорошъ въ этой роли… Только когда увид?ла его Мирра выб?гающаго изъ темной глубины театра съ недвижною, бл?дною какъ сама смерть, Louise Mayer на плеч?, услышала крикъ его: 'morte ou vivante, tu seras a-moi!' — съ ней сд?лался нервный припадокъ, и мать увезла ее безъ чувствъ изъ театра. Это былъ посл?дній актъ вы?здовъ Мирры. — Ты видишь, мама, какая я негодная, объявила она, — будемъ дома сид?ть!…
И какъ хорошо было у нихъ дома, на Сергіевской, въ большомъ деревянномъ дом?, въ которомъ устроились они: на всемъ простор? деревенскихъ привычекъ! Св?тло, уютно, широко, по поламъ б?гутъ ковровыя дорожки, розаны на окнахъ и кл?тки съ канарейками, старинная штофная мебель чинно разставлена у ст?нъ… Придешь, бывало, вечеромъ:- въ обширной столовой за огромнымъ самоваромъ сидитъ желтозубая и полинялая Н?мка Roschen, экономка Маргариты Павловны, а сама она, бочкомъ въ столу, быстро вяжетъ на длинныхъ спицахъ какой-то нескончаемый шарфъ, и въ то же время читаетъ черезъ плечо вслухъ французскій романъ, выпуская изъ него 'негодящія страницы', какъ выражалась она. Мирра, на другомъ конц?, опершись обоими локтями на столъ и уткнувъ въ ладони свою милую головку, — это была ея любимая поза, — слушаетъ безмолвно и недвижно… 'Садитесь и молчите!' говоритъ она входящему, не подымая глазъ, — и ты садишься и слушаешь, — а хозяйка продолжаетъ читать, пока Roschen не зашипитъ вдругъ обиженнымъ и хриплымъ голосомъ: 'ви верно желайтъ, штобъ шай совземъ простудился?' Мирра улыбнется, Маргарита Павловна, не дочитавъ страницы, посп?шно захлопнетъ книгу и, словно вырвавшись на волю, затрещитъ звонч?е вс?хъ своихъ канареекъ о всякихъ городскихъ и придворныхъ новостяхъ, ближайшимъ источникомъ которыхъ служила ей одна старая фрейлина изъ Таврическаго дворца, сверстница и пріятельница ея. За?дутъ дв?, три дамы, кое-кто изъ товарищей-кавалергардовъ, которыхъ я познакомилъ съ Оссовицкими, — вс?хъ чаще Гордонъ, — и такъ же часто, какъ я, то-есть почти каждый день, молодой и молчаливый малый, звали его Скобельцынымъ, сос?дъ ихъ по Симбирску, проводившій также зиму въ Петербург? и 'съ самаго д?тства влюбленный безнадежно въ Мирру', шепнула мн? однажды зам?тно покровительствовавшая ему Маргарита Павловна; Мирра за то съ нимъ почти никогда не говорила… Соберется такимъ образомъ челов?къ восемь, девять, весело зазвучатъ молодые голоса, Мирра оживится, заал?етъ… Гордонъ сядетъ къ фортепіано… Онъ былъ изъ т?хъ прирожденныхъ, не ум?ющихъ ноты прочесть, музыкантовъ, какихъ такъ много на Руси, игралъ со слуха и съ перваго раза все, что ни услышитъ, и им?лъ при этомъ какой-то необыкновенно мягкій, убаюкивавшій туше. Заиграется онъ, бывало, а Мирра вдругъ, оборвавъ на половин? разговоръ съ т?мъ или другимъ, быстро подойдетъ къ инструменту, обопретъ голову на руки и слушаетъ, уставившись на игравшаго своимъ вдумчивымъ и неотступнымъ взглядомъ. Что говорилъ онъ въ т? минуты, о чемъ думала она,
То было-ль хладное презр?нье Души готовой отцв?сти, . . . . . . . . . . . . . . Земл? беззвучное прости — Иль тайный отблескъ жизни прежней? Не знаю, но и теперь, какъ живые, св?тятся предо мною эти странные, фатидическіе глаза…
Вся эта, какъ выражаются теперь, 'обстановка', эта 'деревня посередь самого Петербурга', какъ говорилъ я себ? тогда, нравилась мн? сначала лишь какъ контрастъ тому водовороту придворной и св?тской жизни, въ который погруженъ я былъ до т?хъ поръ по самое горло. Слушая невинное сплетничанье и полные безконечной любви разсказы румяной 'кузины' о дочери, покоясь взглядомъ на чистомъ, строгомъ облик? Мирры, я отдыхалъ отъ вс?хъ т?хъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій и разсчетовъ, которыми полна была моя голова, какъ полны были ими тогда, гораздо еще бол?е ч?мъ нын?, головы молодыхъ людей моего положенія. Инымъ, уже чуждымъ мн?, еще милымъ по старой памяти, но уже пережитыхъ мною и см?шнымъ, казалось мн? тогда, в?яло въ этомъ деревянномъ дом? съ его канарейками и ковровыми дорожками… Мы вс? въ ту пору н?сколько печоринствовали, и Лермонтовъ, скажу мимоходомъ, былъ прежде всего представитель тогдашняго покол?нія гвардейской молодежи… Но разочарованность, или, в?рн?й, безочарованность моя — мн? шелъ двадцать восьмой годъ, а 'историческаго', то-есть 'преходящаго' чувства, какъ обозначалъ любовь покойный Константинъ Аксаковъ, я еще не испытывалъ, — начала мало-по-малу уступать чему-то другому, что я на первыхъ порахъ самъ разобрать въ себ? не могъ… Прежде всего стало мн? вдругъ досадно на Мирру за то, что она меня неизм?нно называла 'дядей'. — 'Потому что ея кубышк?-матери вздумалось представить меня ей въ этомъ званіи, разсуждалъ я, такъ в?дь это же не резонъ! И родства въ сущности между ею и мною н?тъ никакого, и еслибы вздумалось мн? сд?лать глупость, я бы могъ…' И, наткнувшись разъ на такую мысль, эта глупость съ каждымъ днемъ уже все чаще л?зла мн? въ голову, — и съ каждымъ днемъ все больн?е становилось для меня сознаніе, что это была, д?йствительно, глупость! Для Мирры я р?шительно былъ нич?мъ инымъ какъ дядей, я и чувствовалъ, что былъ имъ для нея безповоротно! А самого меня влекла въ ней какая-то неодолимая сила. Я… Но распространяться о моихъ чувствахъ считаю безполезнымъ; скажу коротко, что поступилъ я вторымъ нумеромъ, посл? господина Скобельцына, въ число безнадежныхъ обожателей Мирры. И, какъ вс? безнадежные, упорствовалъ, не отступалъ, и, упрятывая, насколько хватало силъ, несчастную страсть мою 'въ глубь сердца', сид?лъ чуть не съ утра на Сергіевской, растравляя все сильн?й мою рану и находя въ этомъ какую-то ?дкую сладость…
И вотъ въ это самое время произошелъ у насъ разговоръ съ Гордономъ по поводу письма Натальи Андреевны… Я понялъ все: онъ радъ былъ, что мужъ увозитъ ее въ Римъ, что она не будетъ сюда, что онъ свободенъ… Онъ любилъ Мирру!…
За н?сколько дней предъ этимъ мы возвращались съ нимъ ночью п?шкомъ отъ Оссовицкихъ. Шли и молчали…
— А знаешь, вдругъ заговорилъ онъ, — что эта твоя племянница…
— Какая племянница! перебилъ я его досадливо: терп?ть я не могъ эти родственныя клички.
Онъ засм?ялся.
— Ну, какъ не племянница!.. Да все равно, — Мирра Петровна…
— Что Мирра Петровна?
