Марина из Алого Рога

растеній и цв?товъ роился на т?хъ холмахъ, надъ тою водною пустыней… Изъ молодой зелени трифолья и пырея выглядывали темно-алыя чашечки дикаго геранія, и милые колокольчики голубаго погремка, и б?лая медуница, и лиловый зм?инецъ, и сонъ и дрема, красивый и яркій какъ пурпуръ… Благородные цв?ты п?вника — первообразъ геральдической лиліи — раскидывали водометомъ свои синіе, желтые, перловые лепестки… Изъ камышей, встревоженные плескомъ веселъ, подымались стрекочущими стаями черные дрозды, краснобровыя и красноглазыя курочки; очеретянки, синія какъ яхонтъ, перелетали съ робкимъ свистомъ съ берега на берегъ; кофейно-с?рыя горленки, съ чернымъ ожерельицемъ кругомъ н?жной шеи, воркуя неслись парами въ прозрачномъ воздух?… И высоко, поверхъ этого пустыннаго, счастливаго міра, св?тлое майское небо съ б?гущими по немъ б?лыми, дымчатыми облавами… Да, это, д?йствительно, было очарованіе!…

Первый р?шился заговорить Пужбольскій. — Одного недостаетъ только — встр?тить намъ вотъ за т?мъ заворотомъ спящаго Лоэнгрина, влекомаго своимъ лебедемъ!… Вотъ за что можно любить кару-патрію! съ внезапнымъ взрывомъ восторга воскликнулъ онъ:- это за такіе нев?домые уголки, гд? еще и челов?комъ не пахнетъ! В?дь это настоящая рамка для легенды, для волшебной сказки!…

— А вотъ къ церковищу подъ?демъ, сказала Марина, — тамъ говоритъ народъ…

— Ну, это я напередъ скажу вамъ, что, живо прервалъ онъ ее, — провалилась 'скрозь' землю церковь, а на томъ м?ст? вода выступила, и подъ водою колокола слышны… Въ Россіи повсем?стно наткнетесь вы на этотъ сказъ… Н?тъ, тутъ русалки должны быть непрем?нно!… В?дь есть зд?сь русалки, не правда-ли — есть? приставалъ къ д?вушк? Пужбольскій.

— Спросите Тулумбаса! засм?ялась она въ отв?тъ.

— Что же вы мн? про русалокъ разскажете, господинъ Тулумбасъ? тотчасъ же и обратился къ нему князь.

— А то-жь какія русалки будутъ? спросилъ тотъ, приподнимая весла и откидывая головой на затылокъ свою поярковую шляпу.

— Майки, мавки! пояснилъ ему графъ, припоминая м?стное наименованіе….

— А, то вы про мабки! И Тулубмасъ расхохотался во весь ротъ. — А брешутъ что-съ про нихъ бабы… Такъ буду я ихъ слухать! презрительно дернулъ онъ плечомъ.

— Тоже прогрессистъ! съ негодованіемъ проговорилъ князь, поворачивая ему спину.

— Пужбольскій, — т?шась его разгн?ваннымъ видомъ, поддразнивалъ его графъ:- а в?дь пов?рье про русалокъ, и самое даже слово…

— Русло, русло, вотъ прямой корень, c'est incontestable! не далъ ему кончить Пужбольскій, — но я знаю, что ты хочешь сказать, — c'est meme assez ingenieux du reste de le faire deriver de la,- будто ми?ъ о русалкахъ и самое имя — не что иное, какъ проникшее къ намъ изъ Италіи и искаженное преданіе о святой Розаліи, и главное доказательство лежитъ будто въ томъ, что у насъ 'русальный день' совпадаетъ съ днемъ, когда на Запад? чествоваютъ эту святую…

— Это та, перебила, въ свою очередь, Марина, — которая од?валась въ собственные свои волосы?

— Та самая.

— И которую какой-то левъ схоронилъ?

— Н?тъ, н?тъ, вы см?шали! Эта Розалія, la patronne de Palerme, nne sainte immaculee… Но та, про которую вы говорите, знаменитая Марія Египетская, la magna peccatrix de l'epilogue de Faus!…

— И ты спуталъ, зам?тилъ ему графъ, — въ эпилог? Фауста ихъ дв?: одна Maria Aegyptiaca, а другая — Magna peccatrix, великая гр?шница, подъ которою разум?ется Марія Магдалина… И какіе божественные стихи влагаетъ имъ въ уста Гете!…

Глаза его мгновенно оживились, что-то умиленное и сладостное промелькнуло въ нихъ, показалось Марин?.

— А ч?мъ же знаменита эта Марія Египетская? робко, стыдясь, что она этого не знаетъ, спросила она.

Завалевскій взглянулъ на нее, тихо улыбнулся, опустилъ голову и заговорилъ съ какою-то необычною ему, безсознательною торжественностью:

— Славилась она красотою своею и нечестною жизнью по всему востоку; покланялись ей какъ цариц?; ?здила она по средиземнымъ волнамъ, какъ н?когда Клеопатра, въ золотой трирем?, подъ пурпуровыми парусами; сводила съ ума и разоряла всю молодежь Сиріи и Египта… И вотъ однажды узнаетъ она, что въ Іерусалим? готовится неслыханное торжество, неслыханный праздникъ. Въ храм? надъ гробомъ Господнимъ воздвигается отысканный царемъ Константиномъ, царицей Еленой честный крестъ Христа Спасителя… Несм?тными толпами, изо вс?хъ окружныхъ странъ, стремится народъ поклониться тому кресту… И она, красавица, и она за народомъ… И три раза пыталась она войти во храмъ, и три раза невидимая и непреоборимая сила отталкивала ее назадъ!… Съ той минуты никто уже не видалъ ее въ этомъ мір?; какъ была она, въ пышной и нескромной одежд? своей, такъ и ушла съ порога недоступнаго ей храма — въ пустыню, въ Ливійскую степь… Сорокъ л?тъ прожила она тамъ одна. Житіе ея говоритъ, что подъ конецъ жизни она сд?лалась вся прозрачная, насквозь т?ла ея было видно… Умирая, она начертала имя свое на песк? пустыни. По этой надписи узналъ ея бренные останки святой отшельникъ Зосима, про ходившій по степи со львомъ, который повсюду сопутствовалъ ему… Онъ совершилъ надъ нею отп?ваніе, — а левъ вырылъ когтями для нея могилу и зарылъ подъ пескомъ…

Жадно слушала Марина; какимъ-то благогов?йнымъ трепетомъ отзывалось въ чуткой душ? отъ этой суровой поэзіи первыхъ христіанскихъ в?ковъ…

Она отвернулась; она почувствовала, какъ подъ р?сницами ея задрожали нежданныя слезы…

— Счастливыя, какъ он? в?рили! словно вырвалось у нея съ самаго дна души. — А теперь — что осталось? медленно, про себя, домолвила она…

Пріятели невольно переглянулись… Оба они повторили внутренно восклицаніе д?вушки: 'а теперь — что осталось?'…

— Ишь закуковала! раздался въ эту минуту дурацкій см?хъ Тулумбаса.

— Кукушка! какъ-то насильственно встрепенулась Марина… А погодите! никакъ соловей заурчалъ… пробуетъ…

— Къ вечеру д?ло, во всю глотку зачнетъ заразъ! счелъ нужнымъ пояснить гребецъ, снова приподымая свои весла.

Пужбольскій со злостью взглянулъ на него: онъ возненавид?лъ Тулумбаса за его презр?ніе въ майкамъ.

— А я вотъ совс?мъ и забыла! воскликнула вдругъ Марина, — у насъ есть зд?сь своя, аларожская сказка!…

— Какая, какая? взвизгнулъ тотчасъ же Пужбольскій.

— Отчего кукушка такъ жалобно кукуетъ, не знаете?

— Не знаемъ.

— Такъ вотъ я вамъ разскажу. Отъ одной старушки зд?шней, — покойница она теперь, — слышала я эту сказку. Когда это было, покрыто мракомъ неизв?стности, — начала Марина съ напускною насм?шливостью, исчезавшею по м?р? того, какъ подвигался впередъ ея разсказъ, — а только знаю, что ран?е было это даже т?хъ гетмановъ, отъ которыхъ ведутъ родъ свой знаменитые Самойленки… И было тутъ, надъ самымъ Алымъ-Рогомъ, большое село, а въ томъ сел?, какъ водится, и парней вдосталь, и д?вчатъ не мало… И вотъ въ одинъ жаркій воскресный день собрались т? д?вчата купаться. Пришли въ р?к?, вотъ на тотъ, можетъ, самый бережокъ, гд?, видите, желтаго п?вника такъ много въ очерет?; пришли, скинули кофты да платки съ головы и с?ли на травку-муравку, ждутъ, пока остынутъ… С?ли и — бес?ду мудрую промежъ себя повели. А бес?да мудрая въ томъ состояла, что какая д?вчина какого парня любитъ, да какой парень изъ себя пригож?е, и тому подобная чепуха… Только сидитъ одна, молчитъ, ничего не говоритъ… А была это сиротинка одна, Фросей звали, ни отца, ни матери, б?дная, только изъ себя — загляд?нье д?вушка!..

— Какъ ты! чуть не вырвалось у Пужбольскаго, пожиравшаго глазами разсказчицу.