Октября 30-го дня
У поляков сделался шум, и я побежал взглянуть. Кричали у Московской дороги. Смотрю: подъезжает гетман Жолкевский с десятью рыцарями, все в шубах богатых московского покрою. А за гетманом везут в открытом возу, напоказ, Василия Ивановича Шуйского и брата его Дмитрия. Василий-то, хоть и был пострижен, едет не в монашеских одеждах, а в царских. Велика ли честь монаха пленить? Вот Жолкевский и обрядил Василия царем, чтобы доблесть свою возвеличить в глазах короля и панов.
Царь Василий лицом хмур и суров, очи долу опустил, едет молча. Дмитрий же, словно побитый пес, скулит, по сторонам озирается, словно боится, что сейчас поляки его побьют, слезы льет и рукавом утирается. А ему, Дмитрию, десяток плетей не повредил бы. Пусть не гордится, на ратном поле не зевает, да невинных отроков не обижает.
Жолкевский, славный ратоборец, глядит отнюдь не надменно, словно и не думает вовсе: «вот, дескать, каков я герой, одолел великое войско и Москву положил к стопам королевича». Напротив, образом смирения показуется. Хитрец! Мол, мне таковые дела нипочем: ну, взял городишко, побил супостатишков, пленил царика с воеводишком.
Поехал гетман с пленниками своими к Сигизмундовым палатам. Я хотел было за ними пролезть, поглядеть, как король их встретит. Но поляки меня признали, что я из послов московских, и не пустили. Я крикнул Жолкевскому:
— Здрав будь, Станислав Станиславович! Узнал ли ты меня?
Обернулся гетман, на меня взглянул, но не промолвил слова и поехал далее. Бог с ним. У него нынче день решительный: он, верно, этого дня всю жизнь дожидался. Пусть едет королю показываться: может, король его чем пожалует.
Ноября 3-го дня
Случился у нас новый съезд с панами и с Жолкевским. Тут и изъявилось нам, что напрасны были наши надежды: гетман-то такой же подлец оказался, как и прочие поляки.
Князь Голицын сказал:
— Станислав! В нашем договоре написано, и ты в том крест целовал, что король сей же час уйдет от Смоленска, как только смольняне Владиславу присягнут. А ныне вот его королевская милость и ясновельможные паны хотят Смоленск не на Владиславово, а на Сигизмундово государство привести. А уходить обратно в Литву король вовсе и не помышляет. Пособи же нам, подтверди нашу правду.
Жолкевский ответил:
— Я в том не клялся, и не мог клясться, что государь мой король из-под Смоленска уйдет. Я лишь советовал вам бить челом государю королю, и просить его оставить промысел ратный и унять кровопролитие. И сам я обещал просить о том его королевскую милость. От своей особы я вашу правду совершенно уважаю и приветствую. Но разве могу я приказывать государю своему? Вам же надлежит, если вы и впрямь хотите мира, повелеть смольнянам сдаться и присягнуть его королевской милости. Вы это только для чести Сигизмундовой сделайте, чтобы ему не со срамом домой возвращаться. А потом, когда станет Владислав царем на Москве, отец ему город Смоленск отдаст.
И еще до тех пор не сможет государь король покинуть пределы ваши, пока вы не прикажете уплатить его храброму войску жалованье из казны московской. Ведь государь пришел сюда по вашему же прошению, для умирения земли вашей. И труды его вознаградить вам по справедливости пристало.
— Попомни Бога, Станислав! — сказал Филарет. — Разве так мы с тобою в Москве уговаривались? Вот, посмотри договор наш — где там написано, чтобы Смоленск на Сигизмундову волю отдать? Это ли унятие крови?
Жолкевский ответил:
— Наш договор теперь не действен. На то вы, великие послы, и были посланы, чтобы с его королевской милостью составить окончательное и непременное уложение.
Пререкались мы с панами бесплодно еще несколько времени и опять разошлись, не сговорившись ни в чем. А Жолкевского измена повергла нас в уныние и скорбь.
Ноября 18-го дня
Были мы с Аврамием у Филарета в избе, молились пред образами. А князь Голицын и другие послы в ту пору снова с панами беседовали. Вдруг вошел к нам дьяк Томило Луговский (это наш, посольский человек) и сказал:
— Отцы! Недоумение у нас: помогите, посоветуйте. Поляки согласились не всё свое войско, а только две сотни людей ввести в Смоленск, буде он отдастся королю. И обещают ничего в городе не грабить и не разорять отнюдь. А ежели, говорят, вы нам города добром не отдадите, мы его возьмем силой, и скоро. И тогда уже никого не пощадим. У нас, говорят, теперь довольно силы для приступа сокрушительного. Мы, говорят, подкопы под стены подвели и уже порох заложили. В один миг можно стену опровергнуть. Что им ответить?
Задумались Филарет с Аврамием, переглянулись, Аврамий головой покачал, а Филарет вздохнул прискорбно и сказал:
— Нельзя соглашаться. Нет веры полякам: одного в город впустить — за ним следом все войдут. Пускай лучше силою градом овладевают. И коли уж быть кровопролитию и низлаганию Смоленска, то пусть не по нашей слабости и малодушию это свершися, а судьбами Божьими и литовским коварством. Им и ответ держать перед Богом всевидящим.
Ноября 19-го дня
Нынче мы всем сонмищем явились на сход с панами. Филарет держал речь:
— Позвольте, господа, нам с Москвой обослаться. У нас ведь нет такого наказа — королевских людей в Смоленск впускать. Не обессудьте, господа: без грамоты от святейшего патриарха, бояр и всей земли мы вам Смоленска не сдадим. А ежели король до чести и славы охоч, пускай против Калужского вора промышляет: вот будет доброе дело.
Паны же в ответ:
— Москва королю не указ. А пока Смоленск не сдастся, король будет здесь стоять и город силой брать, а против вора не пойдет. Вы же своим упрямством нас понуждаете к кровопролитному насилию. Знайте, что завтра же мы учиним к городу приступ!
А потом стали нас, послов, поносить ругательными обидами, что нам, дескать, не пристало вести речи своевольные, словно мы народ совершенно свободный и можем такие условия ставить, какие к нашей выгоде способнее; а пристало нам покорствовать и смиряться, поелику мы суть народ утесненный несчастием, не имеем ни царя, ни воеводы, и земля наша разорена и кровью напоена. И, обругав нас, выгнали вон.
Ноября 20-го дня
— Данило, пришло твое время, — сказал мне Аврамий. — Надобно смольнянам весть подать, что
