Фэллон открыл рот, очевидно, собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказал.
Филипп строго взглянул на него:
— Говори же!
— Видите ли, ваша светлость, возможно, доктор Барроу… Возможно, он даст вам снотворное средство, которое поможет вам заснуть.
Филипп молча покачал головой. Ему не требовалось лекарство от бессонницы. Он нуждался в лекарстве от снов. Спасаясь от снов, он уже три ночи провел в кабинете, где пытался заниматься чем угодно — только бы не спать. Но чаще всего он просто расхаживал по комнате, надеясь утомить себя настолько, чтобы заснуть очень уж крепким сном, без сновидений. Однако у него ничего не получалось. Он или засыпал на ногах, или дремал в кресле; причем и в том, и в другом случае перед ним возникала Шарлотта. Иногда она смеялась, иногда, когда он целовал ее и ласкал, громко стонала, а затем подводила его к своей постели, в ее потемневших глазах были нежность и страсть. Он тут же просыпался и тоже стонал, но вовсе не от страсти; в такие минуты ему казалось, что сердце его разрывается…
Но хуже всего было, когда она молчала, когда просто смотрела. Губы ее никогда не шевелились, но он все равно слышал ее тихий голос — обвиняющий его, перечисляющий все его грехи.
Правда, ему всегда удавалось просыпаться до того, как Шарлотта начинала плакать; каким-то образом он узнавал, что она вот-вот заплачет.
Так что снотворное не принесет ему пользы. Ему требовалось такое лекарство, которое заставило бы его постоянно бодрствовать.
Тут дворецкий, нарушив молчание, вновь заговорил:
— Ваша светлость, а может быть…
Филипп покачал головой:
— Ничего не нужно, Фэллон. И за мистером Барроу посылать не нужно.
Пожилой дворецкий со вздохом кивнул. Затем указал на окна:
— Ваша светлость, а может, все-таки раздвинуть шторы? Вы слишком бледны…
— Фэллон, все! Разговор закончен! Можешь идти.
Дворецкий замер на несколько мгновений. Потом поклонился и пробормотал:
— Слушаюсь, ваша светлость. — Он вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
Филипп же снова уставился на стену, на которой, как ему казалось, были какие-то лица. Минуту спустя он повернулся к окнам, но тут же отвел глаза. Ему почудилось, что сквозь занавеси он видит подъездную дорожку, по которой экипаж Шарлотты возвращается обратно в Рутвен-Мэнор. Более того, ему казалось, что он даже слышит стук колес.
Герцог специально приказал, чтобы занавески не трогали — иначе он постоянно испытывал бы соблазн смотреть в окно. Однако он все равно то и дело погладывал в сторону окон.
О Господи, когда же все это закончится? Неужели он всю оставшуюся жизнь проведет в этом кабинете, глядя то на стену, то на окна, задернутые шторами?
Раньше он думал, что самый страшный ад — любить ее, зная, что она его ненавидит.
Но сейчас он понял, что есть кое-что и похуже. Знать, что Шарлотта сейчас могла бы быть рядом с ним, если бы не его проклятая гордость, — о, это было невыносимо!
Выругавшись сквозь зубы, Филипп поднялся на ноги и взглянул на поднос с завтраком, который принес дворецкий.
Почувствовав резкий запах лососины, герцог поморщился — запах еды вызывал у него тошноту. За все эти дни он ни разу не заходил в столовую и почти не прикасался к тому, что приносил ему в кабинет Фэллон. Старик, разумеется, знал об этом, но все равно аккуратнейшим образом приносил хозяину завтраки, обеды и ужины, а вчера даже принес поднос с чаем.
Да-да, поднос с чаем. А также сахар, молоко, печенье, булочки и пирожные. Как будто он, Филипп, когда-нибудь пил чай, — если, конечно, не считать случаев, навязанных ритуалами светского общества.
Но не только дворецкий за него беспокоился. Все слуги обращались с ним как с тяжелобольным. Как- то раз к нему даже пришел его камердинер и спросил, не желает ли он, чтобы ему в кабинет принесли новую смену белья.
Черт бы их всех побрал! Он, Филипп, и так переоденется, если ему очень этого захочется.
А если захочется, то будет расхаживать по всему дому голый!
Потому что он, девятый герцог Радерфорд, имел полное право делать в своем доме все, что ему хотелось!
Взглянув на портрет деда, Филипп проворчал:
— Но ты бы такое поведение осудил, верно? Да, конечно, осудил бы. Потому что расхаживать голым — это было бы неправильно.
Какое-то время Филипп пристально смотрел на портрет деда — словно ожидал от него ответа. Затем медленно, пошатываясь, направился к двери. У порога вдруг обернулся и, снова взглянув на портрет, проговорил:
— Я вел себя неправильно, когда разделся и искупался голый в пруду. Ведь меня мог увидеть любой. Слуги, например. Или даже Джоанна, которая обычно гуляет по противоположному берегу. И очень может быть, что кто-то увидел герцога Радерфорда во всей красе — с голым задом. О, это было бы совсем неправильно, верно?
Филипп покосился на окна, затем снова уставился на портрет.
— Что же ты молчишь? — пробормотал он. — Ведь я с тобой разговариваю…
Портрет безмолвствовал.
— Черт бы тебя побрал, отвечай!
Портрет по-прежнему молчал, и Филипп с презрительной усмешкой заявил:
— Пожалуй, я не стану ограничиваться спальней Шарлотты. Я прикажу снять твои портреты со всех стен. Тебе не место в этом доме.
Его дед не заслуживал ни малейшего уважения, Старый герцог ни разу не сделал ничего, чтобы заслужить уважение внука. И если бы не этот надменный старик, то, возможно, его, Филиппа, жизнь была бы сейчас совсем другой.
Немного постояв у двери, Филипп поплелся обратно к столу. Приподняв крышку подноса, он отшвырнул ее в сторону, и та, покатившись по ковру, со звоном ударилась о ножку дивана. Упершись ладонью в стол, Филипп взял другой рукой вилку и, проткнув кусок лососины, сунул его себе в рот. Медленно двигая челюстями, он поглядывал на портрет деда, и ему казалось, что тот смотрит на него с язвительной усмешкой.
Съев крутое яйцо и кусок лососины, Филипп снова опустился в кресло. Постукивая пальцами по подлокотникам, он время от времени посматривал на портрет.
«Может, повесить его в галерее? — думал он. — Нет, лучше убрать на чердак, засунуть в самый дальний и темный угол».
Через некоторое время, почувствовав, что силы возвращаются к нему — он все-таки заставил себя поесть, — Филипп поднялся с кресла, подошел к портрету и снял его со стены. Портрет из-за массивной рамы оказался очень тяжелым, и он с трудом дотащил его до двери, где прислонил его к стене. Филипп решил, что прикажет слугам убрать его с глаз долой, пока он не придумает, что с ним делать дальше.
А теперь ему, наверное, следовало побриться и принять ванну. И еще переодеться. А также уволить камердинера, если тот начнет досаждать ему идиотскими вопросами.
Филипп вышел из кабинета и направился к лестнице. Он твердо решил, что отправится в Лондон и отыщет Шарлотту. А если она не захочет вернуться с ним в Рутвен-Мэнор, то тогда он останется с ней. Филипп еще не решил, что будет делать потом, но он точно знал, что, по крайней мере, будет находиться с ней рядом. Хотя ясно, что она не примет его с распростертыми объятиями» Что ж, он потерпит… Главное — он будет видеть ее. И будет ждать, когда ее ненависть к нему хоть немного уменьшится.
Когда он проходил мимо библиотеки, его внимание привлек бюст деда. «Каким же высокомерным и самовлюбленным надо быть, чтобы приказать художнику вылепить собственную копию», — подумал Филипп с удивлением (раньше эта мысль не приходила ему в голову).
И дело не только в бюсте… Ведь дед по всему дому развесил свои бесчисленные портреты…
