— В таком случае не будем вам больше надоедать, миссис Хэлкет-Хэккет, — проговорил Аллейн, становясь прямо перед ней. Когда она поднялась с кресла, он прочел в ее глазах невысказанный вопрос. — Не хотите ли вы что-нибудь добавить к уже сказанному вами? — спросил он.
— Нет-нет! Но чуть раньше вы сказали, что выясните то, о чем прежде спрашивали, и еще сказали, что попробуете по-другому.
— А! — бодро подхватил Аллейн. — Это насчет того, что ездили ли вы от Марздон-хаус в «Матадор» в машине капитана Уитерса, и если ездили, то сколько времени это заняло? Да, мы переговорим со швейцаром и с официантом в «Матадоре». Наверное, они сумеют нам помочь.
— Господи, не нужно этого делать!
— Почему же?
— Не нужно. Ради бога, не делайте этого! Ради бога… В ее голосе послышались приглушенные истерические нотки, и в конце концов ей даже стало не хватать воздуха. Фокс тяжело вздохнул и закатил глаза. Вздохнула и миссис Хэлкет-Хэккет. В этот момент отворилась дверь. В кабинет вошла невзрачная девушка, одетая к выходу.
— О, простите, — проговорила она, — я не знала….
Миссис Хэлкет-Хэккет оглядела ее с видом попавшего в засаду мастодонта и на ощупь побрела из кабинета, стараясь уйти побыстрее, насколько позволяли это ее французские каблуки.
Дверь за ней захлопнулась.
Девушка, хоть и некрасивая, но великолепно завитая, подкрашенная и одетая, перевела взгляд с Аллейна на Фокса.
— Мне очень жаль, — с беспокойством повторила она, — боюсь, я не должна была заходить сюда. Мне следует уйти и посмотреть, не могу ли я что-нибудь сделать?
— Будь я на вашем месте, — сказал Аллейн, — не думаю, чтобы я что-то мог предпринять. Миссис Хэлкет-Хэккет чрезвычайно расстроена трагедией, случившейся прошлой ночью, и мне кажется, что ей лучше побыть одной. Вы — мисс Бирнбаум?
— Да. А вы — детективы, да?
— Именно. Моя фамилия Аллейн, а это мистер Фокс.
— О, здрасьте! — поспешно сказала мисс Бирнбаум и, поколебавшись, протянула им руку.
Она с сомнением заглянула в лицо Аллейну, и он почувствовал, как сжались, точно у испуганного ребенка, ее холодные пальчики.
— Я полагаю, вы тоже расстроены случившимся, не так ли?
— Да, — покорно согласилась она. — Ужасно, правда? — она переплела пальцы. — Лорд Роберт был очень мил, да? Он был очень добр ко мне.
— Надеюсь, ваши зубы теперь не болят?
Она посмотрела на руки, потом посмотрела ему в глаза.
— У меня зубы не болели, — возразила она.
— Нет?
— Нет, просто мне захотелось уйти домой. Я не-на-ви-жу выезд в свет, — добавила мисс Бирнбаум с неожиданной яростью. — Я знала, что уйду, и ушла.
— Очень жаль. А зачем же вы тогда соглашались?
— Потому, — ответила мисс Бирнбаум с обезоруживающей откровенностью, — что моя мать заплатила миссис Хэккет, ну то есть миссис Хэлкет-Хэккет, пятьсот фунтов за то, чтобы она вывела меня в свет.
— Ага! — понял Аллейн. — Вам надоела школа?
— Вы ведь никому не расскажете то, что я вам скажу, а? Я-то и словечка никому прежде об этом не говорила, ни единой душе. Но вы мне нравитесь, и я сыта всем по горло. Просто потому, что я не светская. Господи, как хорошо кому-то об этом сказать!
— Что же вам больше нравится?
— Я бы хотела учиться искусству. Мой дедушка был живописцем. Джозеф Бирнбаум. Не слышали о нем?
— Полагаю, слышал. Не его ли кисти картина, называющаяся «Иудейская суббота»?
— Правильно. Ну, разумеется, он был иудеем. И я еврейка. Моя мать — нет, а я — да. И еще, что я не хотела говорить. Мне ведь только шестнадцать. Вы решили, что я старше?
— Да, мне так казалось.
— Это потому, — разъяснила мисс Бирнбаум, — что я еврейка. Они, знаете ли, очень быстро взрослеют. Ну ладно, мне кажется, я не должна вас больше задерживать.
— А мне хотелось бы вас задержать на минуту. Если возможно.
— Тогда, пожалуйста, — согласилась мисс Бирнбаум и села. — Надеюсь, мисс Хэлкет-Хэккет больше не вернется?
— Не думаю.
— Я ничего не имею против генерала. Он, конечно, глуп, но человек добрый. Но меня просто ужасает миссис Хэлкет-Хэккет. Я — неудачница, а она терпеть этого не может.
— Вы уверены, что вы такая уж неудачница?
— Да-а! Прошлой ночью только четыре человека пригласили меня на танец. Лорд Роберт, когда я только вошла туда, потом какой-то толстый человек, затем генерал и сэр Герберт Каррадос.
Она украдкой оглянулась, и губы ее дрогнули.
— Я пыталась показать, будто успех в обществе для меня — все, — сказала она, — но это совершенно не по мне. Я ужасно переживала. Если бы я могла рисовать и забыть обо всем этом, это и не имело бы значения, но когда ты здесь — так противно чувствовать себя неудачницей. Потому у меня и заныли зубы. Вообще так странно, что я рассказываю вам все это!
— Домой вас отвез генерал?
— Да. Он действительно был очень добр. Он вызвал служанку миссис Хэлкет-Хэккет, которая для меня хуже яда, я приказал принести мне гвоздичного масла и овалтин. Но она-то все правильно поняла.
— И вы легли спать?
— Нет. Я стала думать, как бы написать матери, чтобы она разрешила мне бросить все это. Затем на меня все снова нахлынуло, я старалась думать о других вещах, но в голову все время приходили все эти неудачные балы.
— Вы слышали, как возвращаются остальные?
— Я слышала, как пришла миссис Хэлкет-Хэккет. Было что-то уж очень поздно. Она прошла к себе мимо моей двери, и бриллиантовые пряжки на ее туфлях щелкали при каждом шаге. Часы пробили четыре. Неужели генерал вернулся на танцы?
— Думаю, он просто еще раз вышел из дому.
— Тогда это, должно быть, генерала я слышала, когда он проходил мимо в четверть четвертого. Сразу после того, как пробили часы, — до шести я слышала каждый бой. Затем я уснула, а когда проснулась, было уже светло.
— Да.
Аллейн принялся расхаживать по кабинету.
— Вы встречались с Агатой Трой? — спросил он.
— С художницей? Прошлой ночью она была там. Я ужасно хотела, чтобы кто-нибудь нас представил, но я не люблю просить. Мне кажется, она лучшая из нынешних английских художников. Вы не согласны?
— Полагаю, да. А знаете, она ведь и преподает.
— Правда? Наверное, только высокоодаренным?
— Мне кажется, только студентам, уже имеющим некоторый опыт.
— Если бы мне разрешили приобрести этот опыт, я думаю, она меня взяла бы.
— Вы рассчитываете чего-то добиться? — поинтересовался Аллейн.
— Я уверена, что могу рисовать. Писать красками — нет, не думаю. Я все вижу в линии. Знаете что?
— Ну?
