мать, только сказала:
— Пойдем, я больше не могу!
Руки и ноги ее окоченели, но холода она не чувствовала, в душе был только ужас, ужас! Теперь она твердо знала: сколько бы ни пришлось ей быть в лагере, никогда, никогда, ни один мужчина…
— Да! Не скоро эти детки увидят своих мамаш! — как бы угадав Надины мысли, сказала Лысая.
Вонючий барак обдал их запахами махорки, нечистых женских тел и еще чего-то мерзкого. Из сушилки тянуло тошнотворным запахом мокрых валенок, ватных брюк, чуней и бушлатов, всем, что одевают на работу зечки и сушат, приходя в барак, мокрые от снега.
— Хоть топор вешай — не упадет, — презрительно фыркнула на весь барак Лысая.
— Мать моя женщина! — раздалось откуда-то с верхних нар. — Кто ж эти крали? Откуда взялись?
— Явились, не запылились! От мужичков небось в заначку ходили? Подайте им противогаз, им дышать нечем!
— Вы куда пришли-то? Аль в парфюмерный магазин? Вот вам и «Тэже», нюхай весь, еще есть, — засмеялась старуха-дневальная, ощерив беззубый рот.
— Хреновина старая! Проветривать барак полагается, а не на нарах вонять, — посоветовала Лысая.
Возмущенные зечки загалдели на разные голоса. Надя поспешила на свой нары, где оставила свой «рюкзак», но с огорчением увидела, что место ее занято, а мешка нет.
— Извините, тут мешок мой оставался!
— А! Это ты, малолетка? Мешок твой я под голову, вместо подушки, определила, — поднялась с нар Манька Лошадь. — Да ты садись. Хочешь, кипяток в котелке, погреться? — добавила она вполне миролюбиво.
Надя сняла несчастное пальто с кожворотником и искалеченными застежками и присела на край нар.
— Где это вы с Лысой колобродили? Иль правда к мужикам лазили?
Надя передернулась от отвращенья.
— Смотрели, как у мамок детей забирают…
— Охота была! Небось, рев стоял?
— Конечно, плакали, ведь дети же, жалко!
— Жалко у пчелки! Чего им будет? Вырастут! Сколько их в детприютах!
— Вырастут, конечно! А чего хорошего в детдоме?:— вспомнила Надя вечно голодных детдомовцев, что учились с ней в малаховской школе.
— Хорошего мало, да куда денешься? Я сама детдомовская, по себе знаю! Да ты чего шары-то на меня выкатила? Точно тебе говорю!
— Что ж, у тебя ни отца, ни матери?
— Ни матери, ни отца, ни прохожего молодца! В тридцать седьмом я враз осиротела и в детдом попала.
— Умерли? — посочувствовала Надя.
— Сгинули в одночасье! В ночь пришли энкевадешники и обоих увели, да еще всю квартиру вверх тормашками перешуровали. Мы тогда в Москве жили, в Малом Кисловском.
— И ты больше их не видала?
— Не, — мотнула головой Манька.
— За что ж их… обоих сразу? — а про себя подумала: «Родители воровки, должно, тоже воры».
— За что? Я и сама не знаю… В ту ночь чуть не полдома охолостили, только успевали машины подъезжать..
«Полдома — это не воры», — решила Надя.
— А кто был твой папа?
— Отец у меня военный был, четыре шпалы носил.
Надя задумалась, вспоминая своих соседей Триумфовских и то, что давно слышала краем уха о том 1937 годе.
— Как врагов народа, наверное…
— Пошла ты… — матерно выругалась неожиданно Манька. — Дура набитая! Я с тобой как с человеком говорю; а у тебя в башке одни «враги народа».
На минуту Надя опешила, не понимая, чем обидела Маньку.
— Извини, Маня, я не хотела тебя обидеть…
— Так! Слушать всем, прибывшим с этапа, разнарядку на завтра! — заорала во всю мочь с порога Тоська: — На расчистку путей всего десять человек, на разгрузку платформы с балластом двадцать человек, на разгрузку угля двадцать пять человек, на кухню три человека. Кто болен, берите освобождение в санчасти, за невыход на работу — бур.
Дальше Надя уже не слушала. Ее фамилию назвали в числе человек на разгрузку балласта.
— Что это, балласт? — спросила она.
— Бери больше — кидай дальше, — вот и вся наука, — объяснила, смеясь, маленькая воровка, которая ехала с Надей от самой Пресни. Звали ее, кажется, Аннушкой.
— Вот тебе на! — огорчилась Надя. — А театр? Почему же никто не спросил меня?
Подошла Лысая:
— Тебя куда?
— Не знаю, на какой-то балласт!
— Тю! — присвистнула Лысая. — А как же твой театр?
— Не знаю! — чуть не плача с досады, проговорила Надя.
— Ты вот что! — зашептала Лысая прямо в Надино ухо. — Если не хочешь завязнуть на общих, завтра на работу нипочем не выходи!
— А бур? Бур какой-то!
— Ты стой на своем! Говори, что прибыла по спецнаряду, работать по специальности в театре. Поняла?
— И не пойду, — тряхнула головой Надя.
— В карцер отправят. Не хошь? — подала с нар голос Манька.
— И пусть!
— Во, дура-малолетка, не знаешь, что такое, с чем едят. Будет тебе не театр, а цирк.
— Пускай! — упрямо повторила Надя. Она действительно не имела ни малейшего представления, что такое бур, карцер и прочие всевозможные лагерные наказания, а то наверняка не была бы так строптива.
Утром с бригадой на разгрузку балласта она не вышла. После развода Тоська пулей ворвалась в барак и набросилась на Надю.
— Ты чего себе думаешь? Почему на работу не вышла?
— И не пойду! — как можно спокойнее ответила Надя, не позволяя «бесу обуять себя». — Я приехала работать по спецнаряду в театр, вот!
— В театр захотела! — возмущенно завопила на весь барак Тоська. — А в бур тебе не желательно?
— Я не знаю, что такое бур, — так же, не теряя самообладания, произнесла спокойно Надя.
— Не знаешь? Ну, узнаешь! Я уж позабочусь! — и она вихрем вылетела из барака.
Подошла дневальная.
— Ты, девка, зря так заводишься: бур — это «барак усиленного режима», и не приведи лихая сила туда попасть. Не таким оторвам, как ты, роги сбивали. Попадешь, слезами горючими умоешься.
— Пусть, все равно не пойду, — упрямо заявила Надя. Она уже продумала все дальнейшие ходы. Если не в театр, пусть подохну в карцере или буре, где, как она слышала, по полу и по стенкам течет вода и есть дают на целый день штрафную пайку— 300 граммов. Весь срок среди такого отребья, так лучше заболеть и умереть. Горестные ее размышления были прерваны появлением коменданта Бори Ремизова. Поскрипывая на ходу начищенными сапогами, он подошел к дневальной, что-то спросил у нее и, вскинув голову, окинул
