свадьбы, то знаешь, наверное, все время пел бы и танцевал!
— Вы, немцы, сентиментальны.
Гриша глянул на друга поверх поднятого торчком воротника полушубка и подмигнул:
— А что, твою-то свадьбу когда отпразднуем?
— Мою?! — почти возмутился Фриц. — О чем это ты?
— Да как же, о чем? — продолжал веселиться Гриша. — Неужели думаешь, что я слепой? Ты у нас не хворый, пожалуй, здоровее меня будешь, слава Богу, не раненый, не калеченный, а все вокруг лекарки нашей вьешься. Как ты знаешь, amor tussisque non celantur![90]
Фриц вдруг густо покраснел и пробормотал:
— Да я и не скрываю, вот еще…
Тут Григорий разом стал серьезным. Он остановился и за плечо развернул Майера к себе. Заглянул ему в глаза и сказал негромко:
— А теперь, друг мой Фриц, признавайся. Да как на духу. Я-то тебе верю, но вот поверит ли Лаврентий?
— Не понимаю? — насторожился немец.
— А я объясню, — охотно кивнул Колдырев. — Ты образован, ты знаешь латынь и даже не шибко известные латинские пословицы. Так?
— Да что ты ко мне пристал? — возмутился Фриц. — Ну, знаю. И что?
— А то, что ты во время нашего с тобой знакомства уверял меня, будто ты никакой не студент, а профессиональный военный.
— Ну и что? — повторил Фриц, пряча глаза. — Что, военный не может знать латинские поговорки?!
— А почему те «патриции» в Кельне кричали, что тебе не место в университете и чтобы ты убирался оттуда. Почему?
Фриц глубоко вздохнул и снял руку Григория со своего плеча.
— Какой ты внимательный стал, Григорий… Видно, у Лаврентия учишься… Ну что ты хочешь знать? Что я тебя обманул? Да какой то обман! Отец настоял, чтоб я стал студентом… Он хоть и оружейник, но сам войну люто ненавидит, такой вот парадокс… Ага, я и такое слово знаю. Так вот. И когда меня ранило у шведов, он потребовал с меня клятвы, что я возьмусь за ум и пойду учиться… Ну, я и дал обещание отцу. А только приехал в Кельн, сразу столкнулся с этими «патрициями»… Ну и слово за слово, стишок за стишок… В общем, не сдружились мы. Так что — пришлось снова в солдаты податься. А отец все думает, что я в профессора готовлюсь. Получается, папеньку я того… обманул. Нарушил сыновью клятву. Доволен? Веришь?
Григорий пожал плечами:
— Верю. А что делать. Пошли.
И они снова двинулись к Крылошевским воротам.
— Так и что там со свадьбой-то? — напомнил Григорий о предыдущем разговоре.
— Ты о Наташе?! — Майер сбился с шага и замер. — Что ты, Григорий! Это же просто доверчивая маленькая девочка…
— Не так уж она мала — шестнадцатый год. Бывает, и моложе замуж выдают.
Фриц покраснел, причем явно не от мороза. Они снова пошли по скрипящему снежку.
— Выдают, верно. Но я другого исповедания.
— Правильнее сказать, другой конфессии — слыхал, ученый муж, такое слово? Но ты же христианин. И я давно хотел тебя спросить: что ж не примешь православие, раз за православных воюешь? Не наемник ведь. Можно сказать, сам к нам пришел.
Майер посмотрел на друга очень серьезно, но потом улыбнулся:
— Я об этом думаю. Но пока не решил. Мне всегда казалось, что верующий я так себе… Оказывается, нет, и этот вопрос для меня куда сложнее, чем я мог думать раньше. А Наташа, если уж хочешь знать, мне очень нравится… Только я ее — и пальцем не трогал.
— Не понял, ты на что, брат, намекаешь? — заершился Григорий.
Тут позади послышался скрип снега, и молодые люди обернулись. Слегка запыхавшись, подбирая припорошенный изморозью подол шубы, их догонял Лаврентий.
— Боярин! Григорий Дмитриевич! — Логачев остановился, тем самым вынудив остановиться и обоих друзей, уже почти подошедших к воротам.
— Что такое? — удивился Григорий. — Мы забыли выпить еще по чарочке?
— Не о том дело, — отмахнулся Лаврентий. — Григорий Дмитриевич, дозволь пару слов с тобой поговорить.
Это «дозволь поговорить» почему-то едва не вывело Григория из себя. Надо же, кротости-то сколько! Как будто кто-нибудь в крепости, исключая разве что воеводу, откажет Логачеву в разговоре! Подозревает его в чем-то прыткий сокольничий? Ну, и пускай себе. Однако начать дерзить человеку, который полчаса назад сидел за праздничным столом, поздравляя его с обручением, Гриша тоже не мог.
— Фриц, ты поднимайся на стену один, — попросил Колдырев друга. — Надо отпустить стражников. А я вскоре за тобой. Так об чем разговор-то, Лаврентий Павлиныч? — Григорий с трудом припомнил, как величают Логачева по отчеству.
— Видишь ли, боярин, — видно было, что такое обращение сильно польстило сокольничему. — Видишь ли… Давно хотел спросить у тебя, да до поры не спрашивал… Потому как не до конца тебе доверял.
— А теперь, значит, доверяешь? — сам не зная, почему, Григорий удивился. — После штандарта, так, что ли?
— Да нет! — усмехнулся Лаврентий. — После того как узнал, что вы с Катериной на Красную горку венчаетесь.
Григорий удивился еще больше.
— А при чем здесь Красная горка?
— Да так, ни при чем… Только, видишь ли, у меня на то — особый взгляд. Если человек с девкой честен, едва ли не честен в чем другом. Тут-то легче всего украсть и невиноватым остаться.
Колдырев хмыкнул и пристально глянул на Логачева. Вот, оказывается, как! У беспощадного Лаврентия, к коему, как все говорят, не дай Боже попасть в подвал, у него свое есть понятие о чести и честности. Интересно…
— Красиво говоришь, — сказал Григорий. — Однако, прости, мне все же на стражу заступать надобно. О чем спросить-то хотел?
— Да только лишь о том, куда все же кинжал твой делся? Ну, тот, что у тебя стрельцы отобрали, когда ты, сломя голову, к Смоленску скакал, да тебя наши ребята остановили и к воеводе отвели. Опосля того, как Михайло Борисович приказал тебе тот кинжал вернуть, стрелец вороватый вскорости погиб. Вот я и спрашиваю: вернул он тебе кинжал-то?
Григорий вздохнул:
— Мне бы сразу понять, о чем речь поведешь, Лаврентий Павлиныч. Никак этим самым кинжалом гонца, что к тебе из Москвы прибыл, и закололи?
— Им.
— Понятно. Нет, не возвращал мне его стрелец. Каялся, винился, просил воеводе не доносить, что приказа его не выполнил. Я и не донес.
Глаза Логачева пронзительно блеснули.
— Так куда ж этот сукин сын, не тем будь помянут, дел его, коли тебе не возвращал?
Колдырев развел руками:
— Да кто ж его знает! Клялся, что в тот же день кому-то на торге продал.
— Кому?
— Не сказал. Но, сам понимаешь — вещица была недешевая. У бедняка на нее деньжат не хватило бы… А, с другой стороны, стрельцу, может, просто выпить хотелось. Вот и отдал за бесценок…
Со стены, куда вскоре поднялся Григорий, хорошо видны были огни двух польских таборов, и друзья
