принялись, как нередко делали, угадывать: что говорят сейчас вон у того костра? А у того? Им нравилось потешаться над поляками, предполагая, как они проклинают тот день и час, когда подошли к этому ужасному городу, как шепотом дивятся глупости своего короля, который все еще торчит здесь, угробив едва ли не треть войска, но не желая идти на Москву, куда уже выдвигается армия Скопина-Шуйского. Вот снимет Михаил Васильевич осаду самозванца и его польских людишек с Москвы — хрен-то что королю светить в России будет. А то ведь, мерзавец, чего надумал — сына своего посадить на русский престол!
— Он этого Владислава Сигизмундовича, — Фриц произнес имя-отчество королевича по-русски, — уже на шведский трон сажал. Не вышло, отказали ему шведы. Я в этом, если честно, разобраться так и не смог, но шума в Стекольне, — Стокгольм Фриц тоже назвал по-русски, — тогда было много. Неудачный королевич. Да и сам король-то, небось, уже подумывает, не пора ли сворачивать лагеря.
— Наверняка подумывает, да плохо ты поляков знаешь, — сказал Григорий. — Гонор мешает. Как же, как же, его-то великая армия и не может взять одну-единственную крепость! И это силами превосходя нас, уже верно в дюжину раз?! Ну, никак он с тем смириться не может!
…Колдырев и представить себе не мог, до чего он был прав в этом высказывании. И прав именно в эту минуту.
Именно в эту минуту его королевское величество Сигизмунд Третий Ваза сидел в деревянном домике, сменившем его прежний шатер. Глядя на бокал, наполненный совсем не водой, но тем, к чему еще так недавно его величество давал себе зарок не притрагиваться, он разговаривал сам с собою:
— Не нужно было… Нет, не нужно было осаждать этот проклятый город… Не нужно было застревать здесь на всю зиму. Не нужно было гробить такое количество моих храбрых воинов ради этой проклятой крепости с ее проклятыми непробиваемыми стенами, непроходимыми воротами и гарнизоном проклятых злобных упрямцев.
Даже этот чертов черный орел над башней усмехается надо мной обеими своими уродскими головами. Будь проклят тот день, когда я решил штурмовать стену, будь трижды проклят тот день, когда встал здесь осадой, будь четырежды проклято мое упрямство!
Из-за всего этого нам пришлось пережить позор, которого еще не знал ни один польский король: дикари похитили королевский штандарт и спалили его на крепостной башне под радостный визг всей своей дикарской крепости! «Смоленск»! И впрямь ад, пекло!!! Мне доносили, что мои же воины смеялись надо мной… Ну, и как теперь стерпеть это?! Как теперь снять осаду и уйти? Это уже невозможно! Теперь или нам всем здесь сложить головы, или все-таки сровнять крепость с землей! Из Риги обещают прислать мощные пушки, способные пробивать даже такие стены, как эти. Так ли это? Господи, что за невероятные здесь стены!
Неужели эту крепость и в самом деле строил русский?! Не может быть, чтобы обошлось без итальянцев. Московиты одни бы не справились… Эти схизматики?! В голову приходят такие дикие мысли, что я начинаю их бояться! Mater Dei, ora pro nobis…[91]
Его величество говорил все это, пару раз запив особенно горькую мысль венгерским фужером водки, так, что в конце концов, стал слегка заикаться.
Лагерь уже спал, лишь время от времени до короля доносились возгласы часовых, окликавших друг друга. После недавнего дерзкого похищения ввели правило: часовые должны постоянно перекликаться, чтобы знать наверняка, все ли они живы и все ли на своем посту.
Но вот с другого конца королевского стана долетели совсем иные звуки. Тишину нарушили веселые пьяные голоса.
Сигизмунд знал, откуда доносятся эти возгласы. Еще осенью предприимчивая содержательница веселого дома из Орши, прознав, что польская армия застряла под Смоленском, привезла сюда полтора десятка девиц, поставила шатры и стала за приличную плату развлекать отважных воинов.
Недостатка в желающих не было, тем более что «веселые шатры» исправно снабжали дровами, там было тепло, а вино и ласки искупали некоторые походные неудобства.
Его величество, разумеется, не возражал против появления в его лагере такого заведения. Это развлекало солдат, и хорошо.
Как христианский монарх — к тому же недавно женатый — Сигизмунд в походе строго хранил верность супруге. Однако, из любопытства он выяснил стоимость услуг в веселых шатрах. Пообедать с девушкой стоило два злотых, переспать — четыре, полное обслуживание, включая ужин и ночь, — семь. Шведская половина Сигизмунда взвилась от возмущения: должна быть скидка, а не наценка! Кто же так делает дела!
Но пани Паскуликова, конечно, свое дело знала лучше: после ужина с вином вместе со смазливой девицей кто вспомнит о лишнем злотом! И расценки она установила точно такие же, как в Париже (о чем любила упоминать), исходя из того, что один злотый равен трем серебряным франкам. Другую валюту она тоже принимала — по своему собственному обменному курсу…
Деньги, деньги, сколько зла вы приносите миру… Между прочим, прогуливают сейчас наемники не какие-то абстрактные золотые кружочки, а его конкретную казну — получается, он, король, оплачивает их развлечения монетами с собственным изображением на аверсе. И того не знают, дрянные похотливые людишки, что монеты эти у него скоро кончатся… «Сольде», говорите, плата, жалованье? Оттого, говорите, вы и солдаты? Посмотрим, что скажете, когда золотые кружочки у вашего короля иссякнут.
Выпив еще, король постарался не слушать доносившийся до него веселый шум и сосредоточился на той же неотвязной мысли: что же, в конце-то концов, держит его под Смоленском? Теперь, понятное дело, — гнев. Не отплатить смолянам за чудовищный удар по королевской гордости, надругательство над знаменем, теперь уже нельзя.
Но есть и еще одна причина. О ней, кроме самого короля, никто не знал.
Сигизмунд достал плоскую ореховую шкатулку, отцепил от одного из своих перстней крохотный серебряный ключик и вынул то, что было, как он теперь понимал, не последним поводом оставаться возле треклятого города.
Король развернул на столе кусок пергамена величиной в две ладони и вновь вгляделся в непонятные линии, крестики и оборванные строки, которые имели бы смысл, будь этот пергамен целым. Но это лишь часть. Часть карты, которую ему отдал человек из Смоленска.
Если правда то, что этот человек сказал про предназначение таинственного документа, тогда… Тогда, возможно, вся эта цепь событий — и несколько дней штурма, и война огня и пороха в подземных переходах, которую раз за разом выигрывали упрямые дикари, и тяготы бесконечной осады — все это переставало быть столь бессмысленным. Если маленький желтоватый кусочек действительно можно соединить с другими, и все вместе они станут единой картой, а эта карта — указателем к совершенно определенной цели, тогда…
— Ваше королевское величество…
Сигизмунд, хоть и захмелевший, не забыл перевернуть пергамент тыльной стороной вверх.
— Войди.
На пороге, впустив в комнату клубы морозного пара, возник адъютант короля, пан Збигнев Сташевский.
— Ваше величество, у меня сообщение.
— Я догадался! — с раздражением воскликнул король. — Иначе ты не стал бы беспокоить меня среди ночи.
— Я увидел свет и подумал, что ваше величество еще не спит…
— Спал бы. Но гуляки из веселого заведения нынешней ночью разорались как сумасшедшие! Клянусь, я в конце концов прикажу, чтобы эта жидовка из Орши перенесла свои шатры в другой лагерь. Пусть убирается на ту сторону реки! Мало того, что ее девки принижают боевой дух моих воинов, так от них еще и шум каждую ночь… Ну, что у тебя, Збышек?
Адъютант кашлянул немного смущенно, потом усмехнулся:
— По правде сказать, мой король, я сегодня тоже побывал в одном из веселых шатров. Но если б я там не был, я не узнал бы очень интересные вещи.
— Какие? — Сигизмунд вдруг почувствовал, что услышит нечто серьезное: слишком уж загадочен был голос адъютанта.
— В этом шатре, вы, конечно же, этого не знаете, мой король, там висят занавески… Перегородки,
