Она не в первый раз читает Робинзона, но только сейчас ей вдруг впервые представилось - где-то на острове в океане живет Робинзон, но жизнь течет своим чередом, гремят войны, восходят на престол новые короли, снаряжаются новые экспедиции. 'Жаль, что Дефо сосредоточил свое внимание только на Робинзоне, - думает Эхо, - как выиграл бы роман от сравнения, предполо жим, с каким-нибудь разрушителем, полководцем, живущим среди людей и посылающим их на гибель, на бойню'. Но она быстро находит оправдание любимому автору в том, что столь слож ная композиция неудобна для восприятия, ведь роман печатался частями, и, вообще, он писал скорее не в эпическом, а в бытовом жанре, а эпичность вышла как-то сама собой, а может даже и не вышла, просто мы, с нашими новыми ориентирами и претензией на всеохватность мира, приписываем автору свой взгляд на вещи.
Отвлекшись на секунду от своих мыслей Марина с тревогой посмотрела на Маэстро: 'Как он?', но дыхание его было ровным, лицо по-прежнему безучастным. Сама Марина никогда не видела, как на теле у трассера в считанные секунды образуются кровоточащие раны, язвы с тошнотворным запахом, но она неоднократно слышала об этом, да и посажена она для этого - позвать на помощь, перевязать, не дать истечь кровью. Эта мысль настолько въелась в ее созна ние, что глаза уже сами быстро пробегали по угадываемому контуру тела, рука сама тянулась к его запястью - пульс, слух улавливал короткое поверхностное дыхание. Мать на ее месте не была бы столь чутка, ведь мать не знала страха перед внезапными трассер-эксцессами.
Эхо успокоено откинулась на спинку стула. Надо бы выключить надоевший свет, но она оцепенела от усталости так, что невозможно пошевелить даже ресницами. Сопение одного из больных кажется таким родным, как будто он по меньшей мере ее брат. Марина не замечает, как из разжавшихся пальцев выскальзывает и падает на пол книга, раскрывшись на странице, где Робинзон обнимает смуглокожего Пятницу.
Проходит час, другой, Марина все спит. Она не видит, как медленно розовеют щеки Маэст ро, дыхание становится глубоким, он чуть шевелится, еще во власти дремоты, но и она спадает. Маэстро открывает глаза, смотрит удивленно на спящую, на обшарпанные больничные стены, поднимает безвольно висящую руку с часами. 'Четыре часа двадцать минут, - беззвучно ше веля губами читает он, - двадцать первого пятого месяца'.
Хочется пить, но под рукой нет одежды, впрочем... Маэстро беззвучно выскальзывает из- под одеяла, косясь на спящую, и, подкравшись к койке соседа, снимает со стула его больничную пижаму. Линолеум в коридоре холодный и бодрящий, мигающий свет пыльных ламп тускл, и не раздражает глаза. 'Где же туалет?' Туалет оказывается в конце коридора и Маэстро, обра довавшись всемогуществу стандарта, трижды шепотом кричит ему 'Ура!'. На обратном пути он представляет себя лазутчиком и, следуя роли, войдя в палату, приближается к Эхо и уже на виснув над ней, останавливается, представив вдруг ее истошный крик, ну и все прочее с паде нием лампы и руганью разбуженных соседей. Тогда он раздевается, и, юркнув под одеяло, снова бережно берет ее за нежную ручку с часиками и тихонько дергает.
- А? - говорит Эхо, протирая глаза.
Он быстро прячет свою руку под одеяло, притворившись спящим. Марина сонно поднимает книгу, выключает свет и идет к окну, вдохнуть свежего воздуха, едва дойдя до него, она вспо минает о своих обязанностях, возвращается к Маэстро и, вздрогнув, замечает происшедшие перемены.
- Можно я тебя обниму? - спрашивает Маэстро.
Она поводит плечами: 'Мне все равно' и тогда он обхватывает ее за талию и приближает к себе.
- Представляешь, пройдет лет этак тридцать, - начинает он патетическим шепотом, - и мы с тобой как-нибудь соберемся вместе и вспомним эту ночь, - его голос звучит мягко, почти вкрадчи во, или ей это кажется, но так или иначе, все равно вот он - живой и невредимый, а значит конец их дежурствам, значит можно снова спать ночью, как все нормальные люди...
- ...тогда, разумеется, т-дао будут преподавать в институтах и ореол таинственности бу дет давно рассеян. В книжных магазинах будут пылиться солидные монографии на тему, ска жем, 'Стаффаж. Его значение в т-дао и приемы разработки' того же Элефанта или Монаха, а нас с тобой, как ветеранов, будут приглашать на разные открытия, симпозиумы и вообще на крупные политические события и показывать, как доисторические редкости. 'Посмотрите, вот сидят Маэстро и Эхо, те, кто начинал в эпоху Элефанта, они были даже знакомы с легендарным Фа киром'. Может быть нам припишут и знакомство с самим Экс-Со-Катом, как знать...
Маэстро говорит мечтательно-приподнято и вместе с тем убежденно, не замечая, что пристроившись к его плечу, Эхо давно уже спит, пошмыгивая носом, он говорит еще и еще, жес тикулируя свободной рукой, а за окном уже светает...
Марине же снится бестолковый сон, то кальмары, ползающие по празднично накрытому столу, то свое собственное лицо, повзрослевшее, с морщинками и пятнышками, которые она старательно замазывает крем-пудрой, то вдруг перебегающая дорогу черная кошка. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее она съезжает головой с Маэстрова плеча, чуть не па дает и, едва-едва удержав равновесие, просыпается.
Уже наступило утро, и солнце золотит окна дома напротив. Бесполезно светит настольная лампа. На полу лежит упавшая книга, где на раскрытой странице братски обнимаются Робинзон и Пятница.
Марина растерянно обводит взглядом больничную палату, и до нее потихоньку доходит, что это был лишь сон...
Многократное отражение солнца пылает в зеркалах стекол дома напротив, за окном пти чье сборище выводит жизнерадостные трели, но распростертый на койке мертвенно-бледный Маэстро ничего не видит и не слышит.
Эхо содрогнулась от ужаса и торопливо схватила сумочку. Руки предательски дрожат, пальцы никак не сгибаются, точно чужие. 'Ворона, ворона, проклятая ворона', - повторяет без конца Эхо, и на ее глаза наворачиваются бесполезные слезы. Они мешают ей найти шприц и ампулы, но все же, как-то совладав с вещами, Эхо делает укол.
А на пододеяльнике, у правого бока Маэстро, все расплывается красное кровавое пят но.
Глава XVII
Волки приходили часто. Они сидели и смотрели на меня, задрав головы. Выли. И от их воя что-то шевелилось в моей душе. Когда же их не было, то я переворачивался на спину и пустым взором смотрел вверх, туда, где сплетались тяжелые ветви мощного дуба, закрывая от меня небо.
Время больше не существовало для меня. Был только день и была ночь, был дождь, поивший меня, и был ветер, ласкавший меня своим теплым дыханием. Был дуб, в тени которого стоял настил - грубо сработанное сооружение из трех кольев и сплетенных меж собой кожаных рем ней, на котором я лежал. И были волки.
Раз они затеяли возню, и это меня удивило. Нет, мыслей по-прежнему не было, лишь удивле ние и недоумение. Иногда прилетали птицы, садились возле и смотрели, склонив голову набок и заглядывая на меня то одним, то другим глазом, будто спрашивая: 'Ты чего здесь?'
Я давно забыл вкус еды, да и помнил ли я его, будет вернее спросить. Дождь поил меня, когда