за бесконечными бетонными заборами, тянулись фабричные корпуса, многоэтажные заводские строения, старые и новые, но все – крепкие, добротные; складские помещения – и капитальные, и легкие металлические полуцилиндры, на которых отблескивало давно уже прошедшее зенит солнце. Порой улицу пересекали железнодорожные рельсы подъездных путей – на переездах Граве был особенно осторожен, проезжал их со скоростью пешехода, хотя рельсы шли заподлицо с мостовой и толчков ждать не приходилось. В одном месте на рельсах, едва не загораживая проезд, стояли четыре длинных товарных гондолы с маневровым паровозиком – все было тихо, безжизненно, и не верилось, что еще день тому назад здесь шумело, вращалось, двигалось, жило. Зато ни деревца не было вокруг, ни кустика, ни травинки даже, пусть даже убогих, умирающих, как в жилой части города: здесь цивилизация победила безоговорочно, чтобы теперь умереть. Хотя пока это была еще, пожалуй, не смерть, скорее летаргия, и пробудить уснувших оказалось бы делом нетрудным – было бы желание.
Однако, это тут так выглядело, где они проезжали сейчас, а где-то в других местах, наверное, происходило и нечто иное: один, другой, третий взрыв раскатился, но далеко, на другом конце города, наверное. Видимо, и здесь все шло не как-нибудь, но в соответствии с продуманным планом.
«Интересно все же, – подумал Милов, – люди-то что будут делать? Те, что еще вчера здесь работали? Разрушить до основания – работа простая, но ведь потом надо и строить что-то? Можно, конечно, и города разрушить, и всех на землю посадить – но ведь и тут профессионализм нужен, да и земли пустой нет, значит, надо ее отнимать у кого-то. Может быть, конечно, есть у них уже какой-нибудь теоретически изящный проект, который на практике, вернее всего, ничего не стоит… Нельзя ведь «назад к природе», можно только – вперед к ней… Ну, и что же ты думаешь, – спросил он сам себя, – ты один такой умный, а другие ничего не понимают? Ну ладно, есть, допустим фанатики вроде того же Растабелла, но ведь политики, как правило, фанатизмом не страдают – хотя порой оно и может показаться – на деле они всегда практики или же удерживаются недолго. Нет, не зря, видимо, тут сохраняются эти корпуса: пройдет немного времени и окажется, что надо их снова пускать – и будет это подано и воспринято как новая великая победа, а чтобы ощутимым был прогресс, кое-где улучшат очистку, а в других местах только сделают вид, что улучшили, а на деле все так и останется; просто другие люди окажутся у руководства, что и требовалось доказать. Но беда ведь в том, что избежать этого уже почти невозможно, а может быть – и совершенно уже невозможно. Потому что новая цивилизация действительно необходима, но никто разработкой хотя бы основ ее заниматься и не начинал даже, отделывались заклинаниями. Значит, должно было взорваться – и вот взорвалось. Но и у этих, судя по всему, никаких основ нет, иначе в сегодняшних речах хотя бы хвостик позитивной программы мелькнул, а его не было. И вернее всего, все просто пойдет по новому кругу. А впрочем…»
– Интересно, как теперь будут использоваться все эти корпуса? – спросил он вслух.
– Никак, – ответил Граве, не отводя глаз от дороги. – Их просто взорвут. Разве не слышите? Я потому поехал этой дорогой, что здесь это начнется позже.
– Почему вы думаете, что взорвут?
– Не думаю – знаю. Растабелл сказал.
– Я слышал его речь, но не помню…
– Это он мне сказал. Мне.
«Заговаривается? – подумал Милов. – Может, он все-таки…» – Громко же сказал:
– Ну, на все взрывчатки не хватит…
– Вы думаете? – равнодушно спросил Граве; так говорят просто чтобы не прерывать разговора, не более того.
– Да тут и думать нечего.
– Ну, почему же, – сказал Граве. – Думать всегда есть о чем, если человек умеет думать…
После этого разговор все же пригас. Город заканчивался, мимо проскальзывали унылые пустыри, где еще ничего не успели построить. Дальше пошли хилые, хворые рощицы, два или три раза машина по аккуратным, чистым мосткам проскочила над ручьями – вода их отблескивала радужной пленкой, и в эти ручейки кто-то что-то сбрасывал – дерьмо хотя бы, если не было ничего другого. Окрестность выглядела, как давно брошенное жилье, в котором воцаряется запустение, однако же люди здесь жили, на всей планете люди как-то ухитрялись жить…
– Когда-то, – неожиданно заговорил Граве, – тут шумели леса. В них жили олени. Вы хорошо стреляете, Милф?
– Хотите предложить охоту на оленей?
– Кто-нибудь предложит. Кому-нибудь. Не сейчас, конечно. Но тут снова вырастут леса. И в них будет жизнь.
– И тогда вы снова повезете меня по этой дороге и скажете…
– Нет, – сказал Граве все так же равнодушно. – Я не повезу. И не скажу. Да и никто другой вас не повезет.
– Понимаю: машин не будет. Но воскреснут лошади…
– Лошади воскреснут. А вот мы с вами – никогда.
– Ну, не так уж мы стары, чтобы не дожить…
– Мы не стары, – сказал Граве. На шоссе он немного прибавил скорости, но по-прежнему был осторожен и внимателен. – Мы не стары. Мы мертвы, Милф. Неужели вы не понимаете?
– Нет, – честно сказал Милов. – Не понимаю.
После этого еще несколько километров они проехали в молчании.
– Мы мертвы, – сказал Граве, словно решив посвятить спутника в некую, ему одному ведомую тайну, – потому что мертвы те, кого мы любим.
– Я очень, очень сочувствую вам, Граве, – сказал Милов искренне.
– Как и я вам.
