– Не хочет разговаривать. Молчит. Да я вам сразу сказал: бесполезно. Он с нами работать не станет.
– А до него дошло, что в случае чего…
– Он вовсе не дурак. Все понимает.
– Тогда кончай с ним. И подготовь парочку контейнеров – из тех, в которых мы раньше отправляли.
– Попозже. Когда будут отходы, с ними вместе и упрячем. Только надо будет и его… разделать. Сами займетесь?
– Еще этого только не хватало… – поморщившись, пробормотал Урбс. Вздохнул.
– Ладно. У меня две операции, после них подашь его.
– Слушаюсь. Мы что, по-старому будем работать? Не засветимся?
– Не должны. Иди. Пока все, – сказал Урбс и кивнул.
Ему еще предстояло вымыться и переодеться для операции. Конечно, с этими пациентами можно было бы обойтись и без таких тонкостей. Но Урбс привык выполнять правила. В отличие от законов, соблюдать которые не собирался.
Билеты на борт, вылетавший в Карачи, уже начали регистрировать. Ева крепко держала Милова за руку, словно боялась потерять его – на сей раз навсегда. Он обнял ее за плечи, но в этом движении она ощутила какую-то рассеянность, что ли. Это было обидно.
– Все по-мужски, да? – сказала она, и в ее голосе Милов почувствовал холодок.
– О чем ты, прекрасная женщина?
– О тебе. Весь пыл твой остался там… в машине. И я тебе уже безразлична.
– Господи, глупости какие, – сказал он и поцеловал ее. Ева мотнула головой:
– Из милости – не надо.
– При чем тут «из милости»… Просто задумался. Прости. Больше не буду.
Она не стала уточнять, чего именно он больше не будет. Знала, что человека в таком возрасте уже не переделаешь: надо или брать его таким, каков есть, или не брать вообще. Может быть, не брать? Она решила подумать об этом позже.
– Все в порядке, – сказала она, – не обращай внимания. Знаешь же, что мне всегда не по себе в такие минуты… Ладно. А твой самолет когда?
– М-м… Еще не знаю.
– Ты же взял билет на моих глазах!
– Right. Но боюсь, что сейчас придется его сдать.
– Ага! Вот почему ты так любезничал с кассиршей…
– Ева, господи! Что только тебе приходит в голову.
– Найди более правдоподобное объяснение.
– Этот циркач. Дрессировщик.
– Вероятнее всего, он уже мертв. Да и какое тебе дело? Ты не из этой полиции.
– Что-то там было не так. Слишком этот его разбитый талисман напоминал электронную схему. Сейчас я точно припоминаю: плоские обломки с блестящими точками… Словно расколотая плата.
– Да тебе-то что?
– Откровенно говоря, сам не знаю. Но если удастся, попытаюсь найти его квартиру. Вероятнее всего он, как и все подобные артисты, живет в своем трейлере, а в других перевозит носорогов.
– Не живет. Жил. И перевозил.
– Ты права, конечно.
– Но где бы он ни жил, что тебе до него? Не терпится заняться расследованием убийства в стране, где ты не имеешь на это никакого права?
– Нет, убийством пусть занимаются власти, не собираюсь отнимать у них хлеб. Но что-то заставляет меня поинтересоваться…
– Твоя хваленая интуиция?
– Я к ней отношусь достаточно серьезно.
– Знаю. Извини. Все равно, мне тебя не переубедить – бесполезно… Но прошу тебя: не забывай, что мне очень хочется увидеть тебя еще раз, и еще, и еще – живым и здоровым. А тебе уже не двадцать лет…
– Есть очень много лет, которых мне «уже не». Но что-то делать я еще не разучился. Успокойся: лезть на рожон я не собираюсь.
Эти слова он произнес по-русски, и она не очень поняла.
– Куда ты не собираешься лезть?
– Не собираюсь нарываться на неприятности.
– Обещай!
