Сергей снял закипевший чайник, разлил воду по чашкам, в которых сразу всплыли засушенные листочки мяты, и по всей кухне протянулся травяной мятный аромат. Илюшин скорчил физиономию, следя за его действиями, но тетушка Бабкина внушила племяннику, что самая правильная мята заваривается только в чашке и ни в коем случае не в чайнике, поэтому Макару приходилось вручную вылавливать листочки.
– Я сегодня услышал одну необычную вещь, – продолжал Сергей, закрывая обе чашки деревянной доской. – У Семена Швейцмана есть жена, о которой он отзывается с нежностью и заботой. Так вот, эту жену сегодня атаковали крысы.
Он замолчал, ожидая вопроса, но Макар задумчиво смотрел на доску, использованную Бабкиным вместо крышки, и молчал.
– Какой-то подросток выпустил в лифт, в котором она стояла, десяток крыс, а то и больше, – сказал Сергей, поняв, что вопроса не будет. – Панически перепугал жену Швейцмана, потому что она страшно их боится. То ли в детстве ее покусала дикая крыса, то ли с домашней не задалось... Точно не скажу. Швейцман поначалу был уверен, что это проделки кого-то из знакомых – тех, кто осведомлен о фобии его жены, но ответить на вопрос, зачем им это понадобилось, не смог.
– А где находилась его жена в то время, когда ее заботливый супруг делился подробностями происшествия? – спросил Макар.
– Осталась дома с подругой. При мне Семен звонил ей раз пять, если не больше, и очень тревожился: как подействовало на нее успокоительное, нет ли побочных эффектов. По-моему, бедная женщина чуть не умерла от разрыва сердца, когда к ней в лифт выкинули целую крысиную армию.
Макар прищурился, глядя, как Бабкин поднимает запотевшую доску, с которой сразу начали стекать прозрачно-желтые капли. Затем взял ложечку, бесцельно побултыхал ею в чашке, не выловив ни одного листка, и проговорил:
– Земмифобия, значит...
– Что такое земмифобия?
– Это, мой необразованный друг, как раз и есть паническая боязнь крыс. Кстати, ты не сказал, куда они делись.
– Крысы? Этого никто не знает. Искать их, как ты понимаешь, не стали – думаю, они спокойно разбежались по своим крысиным делам.
– А Швейцман не сказал, какие это были крысы? – неожиданно спросил Илюшин.
– В каком смысле – «какие»?
– Я имею в виду, домашние или дикие, пасюки?
– Не знаю... – растерялся Сергей. – Это имеет значение? А, постой! Кажется, Семен Давыдович упомянул, что крысы были белые...
– Значит, домашние, – констатировал Илюшин, продолжая размешивать мятные листики. – Любопытно, любопытно...
– Что любопытного в том, что они домашние? И зачем ты мешаешь чай, если он без сахара?
– А я создаю центробежную силу, которая размажет мяту по стенкам. Тысячу раз говорил: заваривать чай нужно в чайнике, а не в чашке!
– А я тебе тысячу раз говорил, что в чайнике у мяты вкус и аромат не те! – Бабкин встал, взял чашку Илюшина и процедил напиток через сито. – На, наслаждайся!
Макар с видимым удовольствием отхлебнул чай, откинулся на спинку стула.
– Значит, кто-то хотел сильно напугать жену Семена Швейцмана... Или его самого.
– Постой, крысы могут вообще не иметь отношения ни к нему, ни к его супруге! Денис Крапивин здраво рассудил, что у парнишки могло образоваться лишнее поголовье грызунов, от которых он предпочел избавиться таким своеобразным способом.
– Возможно. Но очень уж все складывается одно к одному... Кстати, – Макар резко изменил тему разговора, – как Ольга? Какое у тебя о ней впечатление?
Сергей помолчал, затем признался:
– Заметно, что она очень любила Силотского. Везде их совместные фотографии...
Бабкин вздохнул. После того, как он неуклюже выразил соболезнование, стараясь избавиться от подозрений в адрес Ольги из опасения, что не сможет скрыть своих истинных чувств, и его провели в квартиру, Сергей обратил внимание на снимки – на стенах, на полках, в застекленном шкафу. Везде был хохочущий Ланселот, запрокидывающий голову в момент пойманного смеха, словно тычущий рыжей бородой в фотографа, а рядом с ним – улыбающаяся Ольга, смешно оттопыривающая нижнюю губу. На короткое время Бабкин испытал одновременно тоску и удовлетворение: тоску – оттого, что жена никогда не любила его так, как второго мужа, удовлетворение – оттого, что всегда чувствовал свою вину за то, что с ними произошло, а теперь при виде ее счастливого лица на снимках тихий голос вины замолчал навсегда. Потом он одернул себя, заставив думать о расследовании, а не о личных проблемах.
Он незаметно снял с полки одну фотографию в рамке, провел по ней пальцем. Пыль, густой слой пыли. И на поверхности полки, и на легкой изящной рамке «под серебро». Вторая фотография – то же самое; третья – и снова под ней остается след, заметная дорожка в ковре пыли, чуть смазанная движением его руки. Нет, фотографии стояли здесь давно, и никто не пытался обмануть пришедших, выставив напоказ мимолетные картинки ушедшего счастья. Если бы Сергей не обнаружил пыли под снимками, мало что могло бы поколебать его уверенность в виновности бывшей жены. Но пыль была.
К его огромному облегчению, Ольга не билась в истерике и не плакала, иначе он не знал бы, как себя вести, что говорить и что делать. Некоторая двусмысленность его положения – мнимая или реальная – тяготила Сергея, но Ольга держала себя с ним просто, как со старым приятелем, и его неловкость постепенно растаяла. Сергей в который раз отметил про себя, что после косметической операции лицо Ольги утратило присущую ему простоватость, исчезло сходство с косящим зайцем, хотя глаза остались такими же раскосыми, как и были. Неустанная работа над собой возымела результат: Ольга сумела облагородить свою внешность. Сейчас она была не подкрашена, бледное осунувшееся лицо потеряло все краски, но на снимках Сергей видел: макияж она умело наносила таким образом, что он превращал изъяны ее лица в достоинства. Светлые волосы были жидковатыми, но правильная стрижка маскировала этот недостаток. Заметив, что Сергей бросил взгляд на ее руки с облупившимся лаком, Ольга грустным и чуть извиняющимся тоном сказала:
– Не успела... Маникюр сделать не успела, а теперь уж и не знаю, когда. После похорон, наверное.
В первую секунду Бабкина неприятно царапнуло сочетание в одной фразе похорон и маникюра, но уже в следующую его охватила жалость к бывшей жене.
– Да что ты... – пробормотал он, – какой там маникюр, я все понимаю.
Она выслушала его сообщение о попытке найти Качкова, понимающе кивнула и сосредоточилась, пытаясь вспомнить как можно больше о людях, которых Ланселот считал своими друзьями.
– Тебя интересуют все подробности? – спросил Сергей у Макара, роясь в своих записях. – Сразу предупреждаю, их много, и они самого разного толка. История о том, как Швейцман познакомился с Ритой – со слов Силотского, потому что в то время Ольга еще не была с ними знакома; или, например, сплетни о Крапивине, который никак не женится, потому что долгое время был безответно влюблен в молодую девушку, а ей такой сухарь оказался ни к чему; подробности любовных похождений самого Ланселота...
– Стоп, – перебил его Илюшин, отставляя чашку. – Каких любовных похождений? Юношеских?
– Нет, не юношеских – недавних. Дмитрий Арсеньевич, представь себе, монахом не был, и очень любил женщин.
– Это я и сам знаю! Вопрос в другом: тебе об этом поведала его вдова? Ее осведомленность о похождениях мужа может означать, что у них были свободные отношения, но вовсе не обязательно, что госпожа Силотская была этим довольна.
– Свободных отношений у них не было, о похождениях рассказала мне не она, но Ольга знала о том, что Силотский не являлся образцом супружеской верности.
– Неужели его друзья?..
– Верно мыслите, товарищ Илюшин. Я тебе не успел сказать, что от Ольги мы вышли вместе с друзьями ее покойного мужа, и пока курили перед подъездом, Швейцман с Крапивиным внесли свои коррективы в безупречный портрет Ланселота, который она нарисовала. Если я правильно помню легенду, Ланселот преданно служил одной даме, так?
