— Йях! — прикрикнул Кирой и хлестнул поводьями.
Дазаран, земля оазисов! Караванные пути и горные тропы. Танец девушки и степь в тюльпанах. Лошади с человечьими глазами и Зегере, город в лепестках персика. Ковры, пахнущие корицей и мускусом. И люди с бараньими душами. Не те, что поют у ручья под плач лакированной тростинки-азенны. Не те, что летят в бой и бьются безоглядно. Не те, что со сбитыми коленками и дочерна загорелыми спинами ловят ящериц и воруют вишни. Не те, что куют сабли и ладят сёдла. Не те, что пытаются что-то выправить, теряя последнее влияние при дворе. Те, что играют в политику, не умнее сами, чем Дадарач-веше, да продлит Всевышний его годы вечно, чтоб не вступил на престол его наследник, ходящий под себя и пускающий слюни на тридцать четвёртом году жизни. Хоть самому пробиваться в регенты, Вышний правый! А для этого — прославить имя Тедовереджа, дазаранского посла при имперском дворе, благородными деяниями во славу родины! Заручиться поддержкой Джатохе и всей имперской оппозиции! Яшше и все демоны!
Кирой ругнулся вслух и снова наддал поводьями. Хотя лошади, конечно, не виноваты, что хозяин — патриот и чистоплюй одновременно. Нельзя допускать, чтобы Джатохе вышел из игры. Хотя толку… Парой лет раньше, парой лет позже, при Дадараче или после его смерти, если и правда не пробиваться в регенты самому… А как тут пробьёшься, когда Атаджашад и Шереверар, и старшая жена наследника…
Карета судорожно переехала что-то крупное, напомнив Кирою, что надо смотреть на дорогу. Он стал смотреть — и смотрел секунды три, пока не всхлипнуло тихо и не отвалилось колесо.
'Везёт, как Наренду', — подумал Кирой, с неожиданной для себя самого сноровкой останавливая лошадей и соскакивая с валящейся на бок кареты.
Ругаясь себе под нос и пытаясь выбрать между верховой ездой без седла и поводьев — и починкой колеса, Кирой перерезал постромки так, чтобы лошади могли нормально стоять, но не сбежали, отцепил уцелевший фонарь и полез выуживать из кареты Риршию.
'Сейчас бы белые навстречу, чтобы нам прыгнуть под настил, в воду прятаться, пока бумаги раскиснут… Если там бумаги, конечно, а не шёлк.'
Открыл дверцу и задумался на миг, каким именем окликнуть.
— Риршия?
Тёмная куча тряпок лежала молча и не отзывалась.
— Теотта? Ты жива?
Молчание отчего-то не походило на знак согласия. Кирой поставил фонарь на бок лежащей кареты, рядом с дверцей, и осторожно спустился внутрь, стараясь не топтать чужие руки. Пульс был. Когда дазаранец стал осторожно поднимать женщину, бумаги зашуршали под рукой совсем рядом с раной на боку, откуда сквозь повязку снова обильно потекла кровь. Кирой со всей возможной бережностью выволок Риршию наружу. Землячка была дамой крепкой и тяжёлой, а стоять в перевёрнутой карете оказалось на редкость неудобно. Переваливаясь через каретную приступку, Теотта не то охнула, не то зашипела, но глаз не открыла. Кирой уложил её на мокрое дерево настила, под фонарём, который перевесил на задравшееся колесо. Задумчиво стоял и глядел на неё секунд пять, теребя ухо. Присел рядом и вытащил пакет, основательно перемазанный кровью Риршии. Бумаги были завёрнуты в плотную кожу и перевязаны крест- накрест. Узлы на пакете красовались такие, что Кирой засомневался, что сумеет распутать, не то что завязать обратно. Перевернул пакет. С другой стороны кожу пересекали два пореза, сходясь углом. Кирой поморщился, потом — 'За все грехи Вышний судит единожды' — расширил и углубил порезы, закатал свой левый рукав, махнул ножом по предплечью и тщательно залил кровью открывшийся внутри пакета треугольник текста. Бумага всё-таки. Удачно. Не читая, следя за тем, чтобы кровь равномерно и глубоко впитывалась, попадая и внутрь. После чего вернул потяжелевший пакет на место и занялся перевязкой.
Домой добрались верхом, еле-еле. Кошки ещё не было. Кирой довёл Риршию до второй гостевой комнаты и ушёл переодеваться и мыться. Послонявшись по дому и заглянув к спящему нок Шиджаа, вернулся — когда ол Кеуно уже как раз закончила со швами, мазями, отварами и наговорами. Кирой скользнул взглядом по лицу Арачананы и спросил о её здоровье у лекарки. Тирхесша ол Кеуно выразила уверенность, что опасности для жизни нет. Смотреть в лицо Теотте она избегала. 'Хорошо', — сказал Кирой, поискал, где бы сесть, пересёк комнату и устроился на подоконнике, как раз уместившись в узком оконном проёме. Сомнения толкались в голове, как базарные бабы, и оттого дазаранцу хотелось вести себя хамски. Он отвернулся из комнаты во двор. Строго говоря, двора он не мог увидеть сквозь крупные, в две ладони, стёкла в свинцовом переплёте. Окно выходило в узкий колодец из двух стен, древней ивы и покатого навеса над поленницей. По стене, в которой сидел Кирой, вился почти невидимый в мокрой ночи и сухой по случаю зимы виноград, на котором никто и никогда не видел ягод. Под ивой, наполовину в тени, ржавел под дождём старый медвежий капкан. Мише по-прежнему не было.
— Дай мне зеркало, — очень спокойно сказала Риршия. Кирой оглянулся. Ол Кеуно уставилась на него почти панически. Герцог пожал плечами. Лекарка порылась в поясном мешочке (Кирой видел, как она кусала губы, отвернувшись от Теотты) и подала лежащей старое зеркальце. Риршия подняла к лицу стекло с багровым и белым драконами вокруг. Кирой ещё раз подумал, что она была очень красива — пускай не так, как Мише, совсем другой красотой. Залеченный руками и магией рваный шрам выглядел старым и хорошо зажившим, но был ясно виден даже в свечном свете. Кирой отвернулся.
— Спасибо, — сказала Риршия, отдавая зеркало.
'Убью, — думал Кирой, пялясь в окно. — И пусть только какая тварь попробует посметь! Мише! Домой! Сейчас же!'
баронесса ол Кеуно
2279 год, 9 день 1 луны Ппд
комнаты ол Кеуно, Веройге, Эрлони
— Ну, что так приглядываешься? Не приглянулась?
Зеркало молчало. Тисса усмехнулась и увидела на лице отражения, что усмешка вышла совсем не её, чужая. Так хмыкала Кошка да ещё — Кхад, пока была Кхад, а не ол Тэно. Тисса, которая так и не научилась называть себя 'Тирхесша ол Кеуно', скривилась и отхлебнула ещё.
— И правильно, — сказала она отражению, не глядя на него. — Себе я б тоже теперь не приглянулась. И, главное, с чего бы? Лучше быть не может, слава Гиллене, с кем это после такого дерьма лучше становилось! Точно так же всё, как и было, как и будет, как всегда… как всегда… Ррагэ с ним.
— За здоровье императрицы! — возгласила она и подняла бутылку. Зубы мерзко стукнули о горлышко. Вино хорошее, прославленное зангское чёрное. Впрочем, на данной стадии это уже совершенно не имело значения. Да и вообще, пить вино Тисса не любила. Как и пиво, мёд, сидр и прочие алкогольные напитки. Потому глушила залпом и по возможности более крепкое. Вот и сейчас вино в бутылке плескалось молодое, чтобы крепости вовсе не чувствовалось, а эффект проявился поскорей. Чтобы пилось, как компот.
Она выглядела ещё младше, чем была — светловолосая и светлоглазая девчонка, укладывавшая волосы в узел на северный манер, хотя вовсе не знала, откуда родом, да и не связала бы по-лаолийски даже двух слов. И ей решительно не нравилось в Веройге. Наверное, в другой ситуации она никогда не жила бы в городе. В детстве, которое всё хуже получается вспоминать, часто снился домик из тёмных, старых брёвен, где-то в сосняке, на берегу холодной реки. В сосняке, вопреки своему названию, росли подосиновики. И светловолосая девчонка смеялась и прыгала на одной босой ноге, счищая с подошвы другой хвоинки и кусочки коры, приклеенные смолой. Кто его знает, может, и был где-то этот дом. А может, и не был. Сниться вот перестал.
Веройге точно есть. Есть, если не мерещится спьяну, конечно. Сейчас и здесь. Камин этот громадный — не абы чем выложен, а керамической плиткой из Эгзарта, мечтой столичных модниц. Тёплый ещё полночи после того, как прогорит. Гардины тяжёлого бархата, вид на озеро за ними. Шёлковое сиденье кресла, светлая столешница, на которой чёрной дырой кажется винная лужа цвета запекшейся крови. Бардак такой на столе, даже если не замечать бутылок, мама не горюй! Склянки какие-то, чернильница с чем-то, совсем не похожим на чернила, комок какой-то тряпки, деталь туалета, наверное. Травы. Сколько раз прятала травы, и всё равно выползают на стол, будто живые. И как это им удаётся? Высокий же, зараза, и скользкий, руки соскальзывают с края, только попробуешь опереться, чтобы встать. И бес с ним, посижу. И то сказать,
