куда это я собралась? Стол вытереть, разве только… Опять, наверное, какие-то письма залила, как глаза себе. Как совесть залила. Впрочем, зальёшь такую, как же. Вон, как стол этот: сколько на нём ни пьянствуй, дерево по-прежнему светлое, хотя и лужи, и пятна… Придёт утром горничная, пряча равнодушные глаза и стараясь не хихикать очень уж откровенно, вытрет всё, уберёт, и будет всё, как раньше, как раньше, как всегда.
Утром придёт?.. А уже ведь утро. Раненько начала сегодня, раненько. Или продолжила? Продолжила, наверное. Судя по количеству бутылок под столом, на столе и — дорожкой — до двери, не первое уже утро продолжаю. То-то в зеркале сегодня такие ужасы показывают.
— И это ты тут нос морщишь, а? Ты, морда мятая? Ты на себя смотрела, не? И не смотри. Пей, не глядя.
Выпила, с третьей попытки убрала волосы с лица и осклабилась в потолок. Задумалась: сказала она это зеркалу или только собиралась? Подумала только или сказала?
Неважно. Всё неважно.
Неважен Умник, чья месть оказалась совершенно вразрез с политическими нуждами. Неважна вялотекущая война с Лаолием, где вдруг объявился сын Нактирра ол Истаилле. Неважны попытки Кошки выяснить, как с этой историей связан Джатохе, и неважна злость Кхад, когда не получилось. Неважно лицо Теотты, отчего всё равно больше испугалась не сама она, а одна глупая лекарка. Неважны вытяжки из трёх корней, убивающие незаметно во сне, если капнуть каплю на губы. Неважен яд горной серой змейки, убивающий мгновенно, едва попадёт в ранку, даже самую маленькую. Неважны яды для клинков, чтобы не заживали раны, неважны безвкусные яды, которые можно подмешать в любую еду и спокойно подождать дней шесть-восемь, неважны ядовитые запахи, неудобные в применении, неважны яды, отнимающие зрение, даже если уколоть в пятку. И смешанные с её магией и действующие как угодно — тоже неважны. Неважно, кому они предназначены, хоть бы и тебе самой, хотя нет, своих она не станет убирать, а жаль. А жаль… И по собственной воле уйти нельзя, потому что её боишься больше, чем Кеила. Потому что не осталось собственной воли, но это тоже неважно.
И вино, которое тоже яд, тоже неважно. Всё равно, оно везде. И в баночке мази тоже. Везде вино. Почему же оно не кончается? Надо выпить его всё — и тогда всё будет хорошо. Всё, для всех, навсегда. И для меня тоже хорошо, немножко.
Мне и сейчас хорошо. Замечательно. Не видишь? Что ж ты так! Ведь не изменилось ничего. Один раз изменилось, когда наткнулась Кхад на меня, никому не нужную, даже деду, потому что умер он. Тогда стала нужна — единственное, чего хотелось, и хорошо стало, знала с тех пор, что делать, зачем делать, и могла. А теперь всё то же, но не могу. Почему-то.
Кажется почему-то (спьяну, наверное), что раньше, когда были мы — и мир против, тогда всё было правильно. Тогда, кажется, можно было всё, можно было — и яды, и кинжал в спину. Тогда, кажется… Кажется. Кажется, не кажется, неважно. Тогда — не думала, что можно, что нельзя. А теперь что-то разладилось. Теперь что-то не то, а что… Совесть, говоришь? Пей лучше уж. Сама выбирала, никто за уши не тянул.
А остальным — хоть бы хны, проходит всё, как ветер сквозь волосы. Как они не видят, куда мы все идём? Лорд вроде бы что-то видит, а не делает. Я тоже не делаю, но я — что ж я, я только и могу, что реветь да надираться, а он может вырваться, да не хочет. Видит, что делается, но не хочет. И бес его знает, что его держит: присяга, что ли? Впрочем, всех нас держит одно и то же. Одна и та же. Хриссэ вот ушёл, не побоялся. Показывается иногда, приказы выполняет, делает вид, что её, что остался. А сам — ушёл. И ничего она не сказала.
— Зрд… Да здрсвт…
За неё. Чтоб она сдохла.
И не кривись, не кривись, сама знаю, что сама виновата. Сама продала душу за кусок хлеба. Не, какого, к бесям, хлеба! Замка кусок, да ещё такой, что половина придворных обзавидовались. Вот что бы их усадить сюда, не меня? Им всё равно, а я сдохну.
О, пришли по мою душу.
Тидзана о-Кайле
2282 год, 15 день 5 луны Ппн
Ивовый дом, Эрлони
Тидзо сорвалась с места, не дослушав, и помчалась мимо мамы в коридор и вниз по ступенькам. Мама шла следом, чуть слышно шурша мягкой обувью по полу. На повороте ступенька вывернулась из-под ноги Тидзо и ударила в бок. Девчонка возмущённо ойкнула, заревела и продолжала реветь, пока не подошла мама. К удивлению и некоторой даже обиде Тидзо подошла она спокойно и не кинулась утешать, а присела рядом на корточки. Некоторое время сидела молча, пока Тидзо возмущённо всхлипывала, потом сказала:
— Ну, вставай.
Тидзана удивлённо подняла на неё зарёванное лицо, замолчав на мгновение, и готовая в любой момент расплакаться снова, и громче прежнего.
— Бо-оольно! — пожаловалась она, шмыгая носом в надежде, что мама всё же проникнется.
Не прониклась:
— Но идти-то надо, — рассудительно сказала она. — Вставай, солнышко.
Взъерошила короткие вьющиеся волосы девочки и встала.
— Или тебе не надо гостя встречать?
Тидзана напоследок потянула носом и встала. Деловито отряхнула юбку и посмотрела на маму. Мама улыбнулась, достала платок, присев снова, и вытерла ей заплаканное лицо. В свою комнату Тидзо в итоге спустилась степенно и хмуро, на радость няньке, которая суетливо топталась возле стола. Вен сидел у неё за спиной боком на жёсткой скамейке с деревянной спинкой и откровенно скучал, болтая ногами и разглядывая потолок. При виде Тидзо оживился.
— Ладно, мелкие, я пойду, — сказала мама. Наклонилась к Тидзо: — Не дразни няню, слышишь?
— Слышу, — легко кивнула Тидзо, глядя честными глазами. Мама покачала головой и вышла.
— Привет, — сказала Тидзо, подсаживаясь к Вену. — А ты что, совсем один пришёл, без Хриссэ?
— У папы дела какие-то, — начал Вен, но нянька его перебила:
— Тидзана, нельзя важного человека называть каким-то детским прозвищем!
— Ой, не могу! — рассмеялась Тидзо, откидываясь назад, опираясь на руки. — Это Хриссэ важный? У нас дворник важный, как глаза выпучит, пузо выпятит, так важнее некуда! А Хриссэ ничего не важный!
Нянька шагнула к ней, чтобы схватить за руку, но Тидзо увернулась, соскочила со скамейки и отбежала к столу.
— Нельзя так говорить!
— Бе-бе-бе, можно подумать! Он мне сам разрешил! — сказала Тидзо, усаживаясь на стол и с удовольствием следя за нянькиной реакцией.
— Ты как себя ведёшь, противная девчонка! — пророкотала нянька, нависая над ней. — Кто тебя такую замуж возьмёт!
— Бе-ээээ! — ответила противная девчонка, показывая язык, кувыркнулась со стола на пол по другую его сторону и скорчила рожу оттуда.
— Тьфу! — в сердцах сказала нянька.
— А можно нам немного чаю? — вежливо спросил Вен у неё за спиной. — Пожалуйста.
Нянька от неожиданности вздрогнула, но на вежливого мальчика посмотрела ласково.
— А сейчас, обязательно, — сказала она с тем особым неестественным оскалом, который старательно надевают взрослые, общаясь с детьми. Вен вежливо улыбнулся в ответ.
— А печенек мы хотим? — с тем же оскалом спросила нянька, наклоняясь к Вену.
— Печенек? Очень хотим! — сказал вежливый мальчик. Подумал и добавил: — Пожалуйста. — Подумал ещё и снова добавил: — Спасибо большое.
— Вот умничка! — обрадовалась нянька. — Такой хороший воспитанный мальчик, вот ты же старший, ты скажи этому пугалу: кто ж её замуж такую возьмёт! Надо себя хорошо вести!
