на горизонте показался огромный корабль, из его труб валил густой черный дым. Гул усилился и заглушил свист ветра. Я сразу понял — гудит атомный реактор «Гурзуфа». Ледокол находился на чистой, свободной ото льда воде, а наша небольшая станция — как раз на границе плавучих льдов, то есть непосредственно на льдине. Внезапно «Гурзуф» изменил направление движения и, медленно развернувшись, пошел прямо на льдину.
— Куда?! — закричал я, но гул реактора заглушил мой крик.
Ледокол неумолимо приближался. В ужасе закрыл я глаза. Раздался оглушительный грохот… Льдина, к счастью, осталась целой, а вот в корпусе «Гурзуфа» образовалась гигантская пробоина, метров 30–40 длиной. Ледокол начал быстро погружаться под лед.
— Скорее сюда! Ледокол!! — закричал я Френкелю, но тот, находясь в палатке, принимал сигналы радиосвязи и, по-видимому, ничего не услышал.
Атомный ледокол «Гурзуф» затонул практически мгновенно — не прошло и минуты. Поднялись волны, но вскоре поверхность океана вновь стала спокойной и лишь черный дым стлался над водой.
Наконец из палатки вышел Френкель. Он неторопливо осмотрелся по сторонам и, естественно, не заметил ничего необычного.
— Ну и где? — резонно спросил он. Я не нашелся, что ему ответить…»
После гибели «Гурзуфа» учеными было решено уделить приоритетное внимание основным функциям ледокола.
— Ледокол должен колоть лед! — заявил 2 февраля 1958 года на заседании Минморфлота Н.А. Булганин.
После многочисленных споров, в этих целях решили использовать интеллект и силу не бездушных приборов и машин, а человека.
Отбор в группу ледорубов был строжайшим даже по меркам того времени. По итогам конкурса отсеялось более 90% соискателей и, в конце концов, осталось лишь два кандидата: А. Макаров и С. Карпенко. Однако, тяжелоатлет Александр Макаров (призер Спартакиады народов СССР 1955 года), находясь на отдыхе у родственников под Серпуховом, неожиданно подхватил вирус ящура. Таким образом, остался один Карпенко. Функции Сергея Карпенко (рост — 2 м 12 см, вес — 140 кг) как ледоруба состояли в следующем: находясь на носу второго атомного ледокола «Липецк», следовавшего Северным Морским путем, колоть лед огромным ломом (вес — 162 кг при длине 7 метров) с частотой 25–28 ударов в минуту.
26 сентября 1958 года Карпенко приступил к работе и в 12.00 нанес первый удар ломом — льдина раскололась надвое. Однако уже при втором ударе случилось непоправимое. Карпенко попал в только что образовавшийся проем и силой инерции его вместе с ломом затянуло под лед.
Впоследствии трагическую судьбу Сергея Карпенко разделили еще несколько ледорубов.
После этой череды катастроф, смертей, зачастую случайных и нелепых, было решено сделать труд ледоруба — труд действительно тяжелый — максимально безопасным и, по возможности, комфортным.
Новая бригада ледорубов, сформированная в соответствии с этими возросшими требованиями, вошла в состав экипажа третьего атомного ледокола «Бонч-Бруевич». Бригада двигалась по льду впереди ледокола, крайне редко поднимаясь на борт, поскольку была обеспечена всем необходимым: в распоряжении каждого имелись лопата, скребок, лом, а также определенный запас продовольствия. Конечно же, массу и длину лома, предоставленного каждому ледорубу, нельзя было сравнивать с параметрами того лома, который использовал Сергей Карпенко. Вполне естественно, что возросла и частота ударов: у мужчин — 150 в минуту, у женщин — около 100. Первая бригада ледорубов состояла из 18 человек.
В марте 1995 года, когда научная общественность столицы широко отмечала 40-ю годовщину исторического совещания, о котором шла речь в этой главе, в прессе впервые были опубликованы имена этих, без преувеличения, героев.
Кто же эти люди?
Итак это: Есмантович, Ильин, Жупиков, Гордейко, Бибисов, Алонова, Бергман, Чусовитин, Штик, Долбоносов, Хопсалис
ОЛИМПИЙСКОЕ ЖАРКОЕ ЛЕТО
История большой игрушки
В апреле 1980 года я вместе со своим коллегой по институтской кафедре Алексеем Ивановичем Фабером неожиданно был вызван на Старую площадь в ЦК, к зав. сектором отдела науки Михаилу Петровичу Шубину. Прием был назначен на 10 часов утра, но мы решили приехать заранее с тем, чтобы обсудить возможные причины столь неожиданного вызова. Встретившись в половине девятого у Политехнического музея (Фабер, как всегда, опоздал), мы долго бродили по Москве, теряясь в догадках — с какой такой стати могли заинтересовать Шубина наши скромные персоны? Вдруг Фабер остановился и хлопнул рукой по лбу.
— Ну и дураки же мы с тобой, Виктор! Это же из-за Олимпиады!
— Да ладно, — удивился я. — Мы-то здесь при чем?
— А вот это, дорогой мой, мы сейчас и узнаем…
Разговор с Шубиным продолжался недолго. Сухо кивнув нам, он начал копаться в ящиках сплошь заставленного телефонными аппаратами стола и, наконец, извлек оттуда увесистую пухлую папку.
— Вот, Воронин, — обратился он почему-то ко мне, — ознакомьтесь. Не буду мешать.
С этими словами Шубин как-то неуклюже поднялся из-за стола и вышел.
Фабер помог мне развязать тесемки папки, и мы оба углубились в чтение.
Уже на первой же странице красовался гриф «совершенно секретно».
«Довожу до вашего сведения, что при оформлении выездных документов на Кербеля Н.В., 1889 г.р., были допущены следующие нарушения:
1) Неверно указаны…»
Тут дверь с треском распахнулась, и в кабинет ворвался побледневший Шубин.
— Извините, товарищи, произошла ошибка, — скороговоркой произнес он, выхватывая папку у меня из рук. — Вот, что касается вас с Алексеем Ивановичем… — и он протянул Фаберу какой-то листок.
Коллега мой, как всегда, оказался прав — мы направлялись в подмосковный городок Жуковский, в Центральный Аэро-Гидродинамический институт (ЦАГИ) для работы по проекту «Медведь».
Задача перед нашей группой была поставлена предельно конкретная — техническое обеспечение полета олимпийского Мишки, полета, который, как вы помните, венчал собой закрытие Московской Олимпиады и являлся ее своеобразной кульминацией.
Для удобства весь процесс Фабер и я разделили на три этапа: вылет, непосредственно сам полет и
