Ивана Чонкина»?
— Как-то не довелось. Ты знаешь, я вообще не очень хорошо знаю русскую литературу. Хотя, конечно, помню, что в свое время вокруг этой книги был какой-то шум. Кажется, роман шел на Власовскую премию, но в итоге ее дали Солженицыну. Чего, похоже, Войнович до сих пор не может тому простить.
— Да, но дело там не только в личных счетах. Официальная российская критика встретила роман на «ура». И это тот случай, когда идеология ничуть не мешала художественности и наоборот. Прочти, советую — это и впрямь замечательная книга. Лучше в оригинале — в переводе на дойч многое теряется... Правда, стиль первой и второй части сильно различаются. Если первая — очень смешная сатира на большевиков, то вторая скорее грустно-философская. Но подобная эклектика вообще в обычае современных русских писателей... Так вот, официальные рецензии были сплошь положительными. Зато так называемая «передовая русская интеллигенция» устроила Войновичу форменную обструкцию. В чем его только не обвиняли — «пинание дохлого льва», «выслуживание перед режимом», «глумление над памятью павших в войне»... Кант говорил, что знает две непостижимых вещи — зведное небо над головой и нравственный закон внутри человека. Я бы добавил третью — непоколебимая уверенность русского интеллигента в том, что он обязан быть против власти. При этом совершенно неважно, что из себя представляет власть и что она делает. Главное — быть против. Вот уж, воистину, «вещь в себе»... Может быть, Войнович и оказался бы выше этого. Если бы ему дали премию. Но премию не дали. И он обиделся. Я, мол, ради вас испортил отношения с братьями по цеху, а вы... Короче, он решил, что в России у него нет перспектив, и уехал в Германию. Поселился в селении Штокдорф. Получил гражданство и все такое. Печатался. Имел все блага, которые может дать Райх деятелю культуры. И что он делает? Едет в Америку и издает там этот убогий пасквиль, «Берлин-2042». Просто поразительно, куда девается талант человека, когда он начинает служить ложным идеям.
— Я вполне разделяю твое отношение к идеологии этой книги, но, как я слышал, она все же достаточно остроумна.
— Да какое там остроумие! Половина шуток основана на дерьме. В буквальном смысле. «Вторичный продукт». Если эту книжку и стоит кому читать, то разве что дамам, сидящим на диете — всякий аппетит отобьет на полгода вперед... И что в итоге? Русская интеллигенция говорит ему «Вернись, я все прощу». И он с триумфом едет на Родину. Точнее, не сразу. Первое приглашение он порвал, поскольку оно начиналось — «Уважаемый господин Войнович!» Да еще и разразился ядовитой статьей по этому поводу. Принял только второе, которое начиналось с «Глубокоуважаемый Владимир Николаевич!»... Причем российские власти тоже приняли его вполне благосклонно. Вслух они этого не скажут, но им тоже приятно, что «немцам вставили фитиля». Наши ограничились тем, что объявили его персоной non grata на территории Райха. Привлечь его к суду за клевету невозможно, фантастика не может быть клеветой по определению... Не знаю, может, и этого не стоило делать, чтобы, как говорится, не создавать рекламу и ореол мученика — хотя атлантистская пропаганда и без нас постаралась бы... Вообще злопыхатель всегда в выигрыше. Если на его нападки реагируют — «ага, правда глаза колет!» Если не реагируют — «ага, возразить-то нечего!»
— По такой логике его бы следовало наградить, — усмехнулся Хайнц. — Кстати, ты никогда не замечал — по-русски слова «наградить» и «нагадить» отличаются всего одной буквой?
Фридрих отметил про себя, что, похоже, его друг так и не избавился от своего филологического увлечения. Из репродукторов тем временем грянули первые такты красивой мелодии, знакомой всему Райхсрауму. Интересно, подумал Власов, на каком языке будут исполнять?
— вывел молодой сильный голос по-русски.
—... еще какой-то скандально известный писатель, тоже Владимир? — продолжал меж тем Эберлинг. — Которого долго держали в психлечебнице...
— Сорокин, — с отвращением поморщился Фридрих. — Ну, это и обсуждать нечего. Случай клинический в самом буквальном смысле. Маниакальная копрофилия, тяжелая социопатия, все это еще отягощенное манией величия...
— Я слышал, что он все-таки неплохой стилист.
— Про Мопассана тоже говорили что-то подобное. Что не помешало ему закончить тем же — пожиранием фекалий в сумасшедшем доме. Впрочем, все непотребства, о которых писал Мопассан, по сравнению с сорокинщиной — просто образец чистоты и вкуса. Да что там Мопассан — даже надписи в солдатском сортире более достойны называться литературой... Но в клинику Сорокина отправили лишь после того, как он устроил, как это называют атлантисты, «перформанс» в Центральном Доме Литераторов — принес туда полный пакет дерьма и принялся кидаться им в окружающих. На мой взгляд, надо было изолировать его раньше. По крайней мере, люди бы не пострадали...
— На Западе и без того поднялась истерика вокруг очередного «узника совести», а Мосюк, сам знаешь, любит периодически заигрывать с Америкой...
— Вот именно что все равно поднялась. Так и нечего было придавать этому значение. И уж тем более нечего было выпускать его потом, что, конечно же, атлантисты объявили своей победой. «Если он опасный псих, то почему вы его выпустили, а если не псих, почему держали?» И это говорят те, кто регулярно выпускает из своих психушек педофилов и маньяков после нескольких лет бесполезного «лечения»! Впрочем, ладно. По крайней мере, он больше не проблема Райхсраума, пусть теперь учит есть дерьмо американских студентов. А взамен французы отпустили из своей тюрьмы Жана-Мари Ле Пена, и это главный плюс во всей этой истории.
— закончил солист последний куплет. Вообще-то в канонической версии есть еще четвертый, но он — повторение первого, и в России, а в последнее время и в Райхе, его обычно не пели. Фридрих догадывался, почему был выбран русский вариант «Песни Хорста Весселя». Не из-за четвертого куплета, а из-за третьего. В официальном русском переводе вариант «наши флаги» — единственно возможный по причине стихотворного размера. В оригинале же в этом месте изначально было «Hitlerfahnen». Через некоторое время после Сентябрьских убийств, когда имя Хитлера стало как-то постепенно исчезать из обихода, возник второй вариант, аналогичный появившемуся позже русскому — «uns're Fahnen» — а после Второго Чревычайного Съезда он стал единственным. Потом, при Шуке, когда не только об ошибках, но и о заслугах первого лидера Райха снова стали говорить вслух и, в конце концов, во всех официальных учреждениях появились Три Портрета, партийный гимн опять начали исполнять в старом варианте, но и новый полностью отменен не был. Понятно, что вариант с «флагами Хитлера» стал атрибутом правого крыла, а с «нашими флагами» — символом новообновленцев — и, соответственно, исполнение на официальном мероприятии в Москве любого из них могло быть воспринято как соответствующий намек. Так что выбор не имеющей вариантов русской версии, вдобавок еще ублажающей русофилов в ПНВР, был мудрым решением.
— Да, Ле Пен — один из очень немногих современных французов, внушающих уважение, — согласился Эберлинг. — А у русских по этому поводу частушка появилась, — и он процитировал, старательно выговаривая русские ругательства:
