щелкали друг друга на фотоаппараты. По площади прохаживались ряженые — стрельцы с алебардами, бояре в высоких шапках, варяги в рогатых шлемах (полная чушь, подумал Фридрих, никогда они таких шлемов не носили — такие рога только помогали бы вражескому мечу разрубить шлем вместо того, чтобы соскользнуть), германские рыцари в латах, казаки с нагайками, белогвардейцы в шинелях с башлыками и даже Николай II, прогуливавшийся в компании кайзера Вильхельма. Сфотографироваться с обычными ряжеными стоило пять рублей, а с двойниками — вдвое дороже, но желающие находились, в основном из числа иностранцев. Власов знал кое-что, о чем не догадывались беззаботные гости столицы — все эти ряженые были, как минимум, внештатными агентами ДГБ, без согласия сотрудничать они бы просто не получили разрешения на свой промысел в столь ответственном месте. А несколько человек из числа ряженых, фотографов и «простых гуляющих» были и штатными сотрудниками с хорошим знанием иностранных языков и правом применять оружие в критической ситуации. По случаю праздников их количество наверняка увеличили. Некоторое время Фридрих развлекался тем, что пытался на глаз вычислить агентов среди прочей толпы, пока не встретил в ответ столь же пристальный подозрительный взгляд. Власов ответил коллеге легкой понимающей улыбкой. Очередных выяснений с проверкой документов ему не хотелось.
В центре площади, на фоне памятника Минину и Пожарскому, возвращенного на свое законное место сразу после того, как заровняли яму на месте мавзолея, фотографировался целый выводок азиатов — один из них, постарше, снимал выстроившихся в ряд шестерых остальных, на удивление похожих друг на друга, и даже одетых в одинаковые желтые куртки. «Неужели японцы?» — удивился Власов и тут же понял — нет, скорее всего, российская Средняя Азия. Подобные пришельцы добирались до Москвы редко — формально законы их визитам не препятствовали (запрещался лишь их найм на работу муниципальными предприятиями), но расово чуждых в столице не любили, и это было всем известно; в особенности такие настроения усилились после эксперимента с массовым приемом китайских беженцев, притащивших с собой наркотическую заразу. Кстати, среднеазиатские губернии России были по этой части тоже отнюдь не безгрешны.
— Лобное место, — со знанием дела показал Эберлинг. — Русские считают его символом казней, хотя на самом деле здесь никого никогда не казнили. Отсюда только зачитывали официальные указы, ну, и смертные приговоры в том числе. А собор впереди, который русские называют «храмом Василия Блаженного» — на самом деле Покровский. Храм в честь «блаженного», то есть городского сумасшедшего — это полный абсурд, храмы могут быть посвящены только святым. А сам Кремль, считающийся чуть ли не символом России, строили итальянцы.
— А памятник, который мы только что прошли, на самом деле поставлен не в честь освободителей России от польских оккупантов, а в честь победителей в междоусобной склоке между двумя русскими боярскими кланами, — подхватил Фридрих. — Один из этих кланов хотел призвать на престол польского королевича, что, кстати говоря, вполне отвечало обычаям средневековья — вспомним хотя бы, сколькими странами правили те же Бурбоны — но поляки сами охладели к этой идее, да и было их в Москве совсем немного. Более того, Романовы, стараниями Минина и Пожарского возведенные на трон, во время Смуты неоднократно перебегали с одной стороны на другую и активно поддерживали «тушинского вора» Лжедмитрия Второго. Да и Минин — на самом деле никакой не Минин, а Захарьев-Сухорукий. Минин — это не фамилия, а отчество: людям простого звания полноценное отчество не полагалось, говорили, к примеру, «Иван Кузьмин» вместо «Кузьмич»... Кстати, эксгумация его останков в Нижегородском кремле показала, что в могиле лежат кости нескольких человек, ни один из которых не мог быть Мининым, в том числе одной женщины.
— В общем, сплошные мифы и ни слова правды, — кивнул Хайнц. — Чем больше изучаешь историю, тем больше убеждаешься, что это не наука, а раздел пропаганды.
— Что да, то да, — согласился Власов. — Отец рассказывал мне, как принималось решение о возвращении этого памятника в центр площади. Тема обсуждалась в Райхе, и чуть ли не на высшем уровне! Кое-кто в имперском руководстве считал, что памятник, прославляющий освобождение России от иностранных интервентов, не худо бы вообще задвинуть подальше, во избежание нежелательных ассоциаций. Другие возражали, что если так сделать, то как раз в этом случае ассоциации и возникнут. Третьим просто нравилась идея лишний раз щелкнуть по носу поляков — кажется, их точка зрения в конечном счете и перевесила.
Они миновали другой памятник борцам за свободу России, поставленный в пятьдесят третьем, в десятилетнюю годовщину освобождения от коммунизма. Он был установлен перед собором, на том самом месте, где при большевиках стояли Минин и Пожарский, и даже отчасти напоминал предшественника по композиции, носившей, впрочем, еще более аллегорический характер: боец РОА принимает знамя у белогвардейца. Памятник стал последней работой Веры Мухиной.
Друзья прошли справа от храма по устремлявшейся вниз брусчатке (к счастью, полностью очищенной от наледи) и вышли на Васильевский спуск.
Запахло жареным. В прямом смысле. Здесь царил еще один символ солнца.
Практически до самой реки площадь была уставлена павильонами, ларьками и палатками, стилизованными под терема, избушки и даже какие-то полевые шатры — и в каждом из этих сооружений торговали блинами.
Прямо на глазах у посетителей пекли и предлагали блины всех видов — просто с маслом, с различным вареньем, с медом (тоже разных сортов), со сметаной, с икрой (куда же без этого!), свернутые пухлыми конвертиками блинчики с мясом, с рыбой, с рисом, с грибами, с вишней, толстые оладьи с добавлением картошки, яблок, кабачков, кукурузы... Здесь тоже играла музыка из репродукторов — на сей раз русская народная — но ее перекрикивали торговцы и нанятые ими зазывали, рекламировавшие товар. На блинном фестивале, очевидно, считалась хорошим тоном реклама в старорусском стиле — во всяком случае, в том виде, в каком его здесь представляли: с громкими выкриками, незамысловатыми стишками и частушками, нередко почему-то с демонстративным оканьем, которое никогда не было характерно для московской речи.
Большинство торговцев были одеты в том же стиле лубочной Московии; среди мужчин было особенно много скоморохов в колпаках с бубенчиками, бабы — назвать их женщинами не поворачивался язык — в кокошниках, густо нарумяненные. Фридрих брезгливо скривился — по сравнению с таким обличьем даже знакомое по кинохроникам большевицкое уродство казалось верхом вкуса и эстетики.
Меню в витринах и на выставленных рядом с павильонами рекламных щитах чаще всего были стилизованы под славянскую вязь, с красными заглавными буквами, ятями и ижицами, далеко не всегда правильно расставленными.
Впрочем, не все старались взять горлом и аляповатой стилизацией под старину. Проталкиваясь сквозь толпу, Фридрих остановился и невольно залюбовался дородным блинопеком в белом халате и поварском колпаке, который под одобрительные восклицания зрителей лихо подбрасывал пекущийся блин, заставляя его перевернуться в воздухе, и снова ловил на сковородку.
Но Эберлинг, тронув Власова за рукав, указал в другую сторону: — Ты только посмотри.
Фридрих посмотрел. Над большим крытым павильоном был растянут рекламный плакат — фото прямоугольного стола, накрытого красной скатертью. В центре стола на тарелке возвышалась горка круглых бледно-желтых блинов. На верхнем черной икрой была выложена свастика. Не требовалось богатого воображения, чтобы опознать во всей этой композиции райхсбаннер.
— Ну это уже слишком! — возмутился Фридрих. — Мало им этих идиотских кокошников — это еще, в конце концов, их собственные проблемы...
— Не понимаю, что тебе так не нравится, — пожал плечами Хайнц. — По-моему, неплохо придумано.
— Ты что, не понимаешь, какая это чудовищная пошлость?! По-твоему, знамя Райха можно использовать, как скатерть? Может быть, ещё и как половик у двери?
— Как половик — нет, о половик вытирают ноги, а вот скатерть в славянском быту — очень уважаемая вещь. Русские на протяжении всей своей истории голодали. И напомнить лишний раз, кто именно принёс им сытость и изобилие — не такая уж плохая мысль... И кстати о сытости — давай уже, наконец, возьмем блинов и поедим.
— Давай. Только уж точно не там!
