какая-то дурацкая формальность...
— Вебер не был преступником, — мрачно перебил Власов. Маловероятную обратную гипотезу он уже рассматривал и отверг. Даже если предположить, что, при всем своем безупречном досье, Вебер оказался предателем, и что, по неведомым соображением, покарать его решили максимально тихо, оставив в полном неведении даже ближайших коллег — все равно исполнять такое поручение послали бы не Эберлинга. Не та специализация. — Он был патриотом Райха.
— Иногда приходится убивать и патриотов, — пожал плечами Хайнц. — В нашей истории такое уже бывало, не так ли? Сначала Хитлер убил Рёма и компанию. Потом триумвиры убили Хитлера и компанию...
— Последнее, положим, не доказано, — заметил Фридрих.
— Да брось, ты же взрослый человек, работающий в очень серьезной организации. Неужели ты веришь в эту сказочку из школьных учебников про сговор высших чинов СС и остатков штурмовиков? Я мог бы рассказать тебе кое-что интересное на эту тему, благо соприкасался с ней совсем недавно... но это сейчас неважно. А важно то, что Райх стоит на краю гибели. И я пытаюсь ее предотвратить.
— В самом деле?
— Я отлично понимаю твой скепсис. И понимаю, как мои слова звучат со стороны. Не то неумелая ложь, не то бред сумасшедшего, да? Поверь, это был бы не худший вариант. Но все-таки вспомни триумвиров. Тогда, в августе сорок первого, большинству тоже казалось, что дела обстоят превосходным образом. Мы контролировали практически всю Европу и успешно развивали наступление на Востоке — по крайней мере, внешне казалось, что оно развивается успешно. Высадка в Британии, правда, сорвалась, но все верили, что это временная заминка — вот возьмем через пару месяцев Москву, и тогда... Тогда на человека, заявившего, что Хитлер ведет страну к катастрофе, тоже посмотрели бы, как на безумца и изменника. С соответствующими последствиями. Но, к счастью, такие люди нашлись. То есть они, конечно, ничего не заявляли вслух. Они просто понимали, что хитлеровская национальная политика — это самоубийственное превращение естественных союзников во врагов, а полководческий гений фюрера — миф. Этих людей звали Роммель, Гудериан и Канарис. И они сделали то, что должны были сделать. Пожертвовали фюрером, чтобы спасти Райх...
— Погоди, к чему это ты ведешь? Уж не к покушению ли на Райхспрезидента?
— Нет, теперь дело не в этом. Конечно, Шук допустил страшную ошибку, согласившись на этот референдум. Но отыгрывать назад уже поздно. Это значило бы продемонстрировать всем наш страх и нашу слабость. Да и, в конце концов, референдум лишь обнажил проблему, которая все равно никуда бы не делась. Гнойник уже прорывался, и прорвался бы снова. А если даже и нет, тем хуже — гной продолжал бы отравлять организм изнутри...
— Давай без медицинских метафор. Что конкретно ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что, если все пойдет, как идет, то 12 мая мы проигрываем референдум.
Власов посмотрел на Эберлинга с недоумением.
— Да, я знаю, что ты скажешь — данные опросов и все такое, — продолжал Хайнц. — Но, видишь ли, всякая крупная бюрократическая машина склонна со временем принимать на веру мифы, которые сама же и порождает. Ты сам сталкивался с этим в Управлении в наиболее гротескной форме, когда деза, придуманная одним отделом, через независимый источник становилась оперативной информацией другого...
— Ты хочешь сказать, что данные опросов сфальсифицированы?
— Где-то, может, и так, но в целом все сложнее. Тут не столько сознательный обман, сколько подсознательное желание видеть то, что хочешь увидеть, и говорить то, что от тебя хотят услышать...
— В разведке от этого отучают в первую очередь.
— Именно, поэтому я и занимался этим, проверяя и перепроверяя данные социологических служб и Министерства пропаганды. И убедился, что верить их результатам нельзя. Прямые опросы неэффективны, истинную картину можно восстановить лишь по косвенным признакам — от оперативной информации внутренней агентуры до рехнермоделей, обрабатывающих данные местных голосований, а также плебисцитов в других странах с похожей политической системой... тот же референдум в Чили, в частности...
— И что в итоге?
— Большинство дойчей проголосует за сохранение Райха в его нынешнем виде. Правда, не такое большинство, как ожидается. Не 70-80%, как выходит по опросам, а всего лишь около 60. При весьма умеренной явке. Если явку сделать обязательной, мы ничего не выиграем, так как это даст прирост протестного голосования.
— Но 60 — это все еще уверенная победа.
— Здесь мы подходим к главному. Я сказал «дойчей». Я не сказал «райхсграждан».
— Восточные территории?
— Именно. Польша, Чехия, Украина, Беларусь — все они проголосуют против. Включая и тех, кто поддержал Райх год назад. Они не осмелились выступить против нас открыто, но не откажут себе в удовольствии сделать это тайно. Тоже, конечно, не поголовно. Но явка будет очень высокой. В итоге среднее арифметическое по Райху будет не в нашу пользу. Ну, точнее говоря, результат выходит в районе пятидесяти процентов. Плюс-минус три. Сам понимаешь, что значит «минус».
— Твоя модель может быть неверна. И кроме того, за три месяца многое может измениться.
— Может. Но вряд ли в нашу пользу. Чем ближе референдум, тем яснее осси понимают, что это их единственный шанс на независимость. А местные чиновники уже спят и видят себя самостоятельными князьками. Посему любые мероприятия, направленные на укрепление единства Райха, на восточных территориях будут просто тихо саботироваться. Причем так, что придраться будет не к чему и найти виновных невозможно. Ты знаешь, славяне это умеют...
— Вопрос о единстве Райха не выносится на референдум. Впрочем, разумеется, если к власти придет демократическое правительство...
— Именно. Первым делом оно отпустит всех жаждущих. Во всяком случае, им уже делаются подобные авансы.
— И что дальше? Ты решил спасти Фатерлянд, вдохновившись примером твоего тезки Гудериана?
— Ты совершенно напрасно иронизируешь. Ситуация очень серьезна. Даже если моя оценка ошибочна, ты должен понимать, что ныне лежит на весах...
— Я понимаю. Мне тоже ужасно не нравится эта затея с референдумом, — нетерпеливо перебил Фридрих. — Я только не могу понять, при чем тут Вебер.
— Подожди, это потом. Это, на самом деле, неважно... Важно, что выход у нас только один. Поверь мне, я долго искал лучшую альтернативу. Но ее нет. Ты правильно сказал — спасти Фатерлянд. Именно Фатерлянд. Мы должны нанести удар первыми. Сбросить балласт, тянущий нас на дно.
— Опять ты изъясняешься метафорами. Боишься произнести это вслух?
— Хорошо, я скажу прямо. Мы должны отпустить восточные территории. Еще до референдума. Их жители потеряют райхсгражданство и не смогут влиять на результаты.
— Замечательное решение, — пистолет дрогнул в руке Фридриха. — Вот, значит, к чему эти разговоры про «вычленить главное и отбросить догматы». Вот так взять и выкинуть половину Райха. Из страха перед каким-то вшивым референдумом отказаться от результатов Второй мировой войны...
— ... за которые наши отцы проливали кровь, — докончил за него Хайнц. — Да, я прекрасно понимаю, как это звучит. И я не говорил, что это простое решение. Но ситуация такая же, как в сорок первом году. Хитлер был символом Райха, может быть, самым главным его символом. Но в практическом плане он был бесполезен, а точнее — вреден. И им пришлось пожертвовать. И едва ли кто-нибудь, кроме старых пердунов из ХНПФ, ныне жалеет об этом. Райх от Норвегии до Кавказа — это тоже очень внушительный символ. Но на практике восточные территории уже давно представляют собой сплошную головную боль. От них больше убытка, чем пользы. И в экономическом плане, и даже в политическом. Вечная мина под единство и стабильность Райха, рассадник оппозиции, повод для атлантистов клеймить нас как оккупантов... О да, конечно, на атлантистов наплевать и забыть. Если бы от восточных земель было много проку. Но на самом деле это преимущественно дотационные регионы. Производительность труда там ниже, чем в Дойчлянде. Конечно, средние зарплаты тоже ниже, но не так уж намного. Они все-таки
