Фридрих молча постоял у носилок, потом так же молча отправился назад.
Настроение было напрочь испорчено.
Этот человек был когда-то одним из его кумиров. Потомок древнего рода, князь Хайнрих цу Зайн- Витгенштайн поступил на службу в Люфтваффе в далёком тридцать пятом. В качестве пилота бомбардировщика «Юнкерс 88» он совершил около 150 боевых вылетов в Битве за Британию. В августе сорок первого князь переквалифицировался в ночные истребители, дослужился до командира эскадрильи, а впоследствии до командира знаменитого Сотого гешвадера ночных истребителей. За время войны он сбил восемьдесят три самолёта, в том числе однажды — три за пятнадцать минут. Сбитый в сорок четвёртом над Нормандией, майор Зайн-Витгенштайн попал в плен к французам и выжил буквально чудом. Когда в январе сорок пятого атлантистов снова вышибли за Ла-Манш, князь, еле живой, был освобожден, но признан врачами негодным к летной работе. До конца войны и несколько лет после преподавал в одном из лучших училищ Люфтваффе. В 1947 он написал «Тактику воздушного боя», сразу же признанную классическим учебником по предмету. Последующая отставка и многолетнее затворничество, завершившееся эмиграцией в Россию, на таком фоне выглядела странно. Ходили слухи о каком-то «открытом письме», который князь то ли написал, то ли подписал. Попытки поговорить на эту тему с кем-нибудь из знающих людей обычно начинались и заканчивались словами «это всё политика, и не наше дело в неё лезть» — и пальцем, устремлённым в потолок.
Уже на новом месте работы Власов узнал причину столь прискорбного завершения звёздной карьеры. Увы, была она не только политической, но и личной. Зайн-Витгенштайн, гениальный пилот и прекрасный офицер, недолюбливал Адольфа Хитлера, но терпеть не мог и Эдварда Дитля. Причины такого отношения были малопонятны: похоже, корни уходили в загадочные обстоятельства августа-сентября 1941 года. Где-то проскакивала малодостоверная байка, что райхсмаршал Гёринг — который, собственно, и выдвинул Эдварда Дитля в качестве удобной временной фигуры, за что впоследствии поплатился — якобы хотел продвинуть наверх и Зайн-Витгенштайна, но Дитль почему-то воспротивился... Как бы то ни было, Зайн-Витгенштайн после войны удалился от дел. Известно, что решения Второго чрезвычайного съезда и Обновление он воспринял в штыки, несмотря даже на своё невысокое мнение о Хитлере. Своё недовольство он выразил в открытом письме Райхспрезиденту, получившем известное распространение в военных кругах. Письмо было крайне оскорбительного содержания и содержало прямые обвинения Райхспрезидента в предательстве национал-социалистических идеалов. Заканчивалось оно угрозой эмигрировать из Дойчлянда в любую страну, «где ещё жив дух нации и чтят традиции национал-социализма в его неискажённом виде». Дитль ответил на это сухой запиской, где предлагал герою в кратчайший срок приискать себе подходящее место проживания — в пределах Райхсраума, «если вы всё ещё считаете себя дойчем», или вне его, «если, как утверждают многие, вы уже духовно сроднились с теми, чьи истребители некогда вызывали у вас совсем иные чувства». Этот обмен любезностями завершился демонстративным прошением о российском гражданстве — князь намеревался жить как можно дальше от Берлина. Впрочем, он всё-таки предпочёл Москву Владивостоку...
Как бы то ни было, весь этот туго завязанный клубок обид всё-таки не довёл старого упрямца до настоящего предательства. Гордый аристократ никогда не принимал никакого участия в антигерманской деятельности — хотя, судя по документам, с которыми Власову довелось работать, попытки использовать князя в политических играх были. Впрочем, когда Шук вернул ему райхсгражданство, Зайн-Витгенштайн не стал публично отказываться, но и никак на это не отреагировал...
И вот теперь, наконец, всё кончилось. Сердечным приступом за рулём на кривой московской улице.
Хорошо хоть, никто не пострадал. Старый лётчик всё-таки сумел вовремя затормозить.
До Тверской доехали в молчании — если не считать кратких указаний Лемке. Тот, похоже, уже переварил обиду, нанесённую начальством: что-что, а чувство субординации у маленького опера было развито в достаточной степени.
Власову разговаривать не хотелось.
Сперва он задумался о совпадениях. Суеверный Лемке наверняка усмотрел бы в двух встречах со стариками, каждый из которых был известен как «Зайн» — пусть даже у одного из них это была гнусная кличка, а у другого часть почтенной аристократической фамилии — какую-нибудь плохую примету. Власов презирал дешёвую мистику; впрочем, и без всяких примет в обеих встречах не было ровным счетом ничего хорошего...
В этих мрачных размышлениях он чуть было не проскочил поворот: выручили рефлексы, намертво вбитые еще в училище. Даже в гуще воздушного боя пилот не должен терять ориентацию.
На Тверскую они выезжали из какого-то переулка, намертво закупоренного нетерпеливо гудящими автомобилями. Между ними ходили доповцы, собиравшие деньги за проезд по историческому центру. Власов отдал десятку, получив в обмен белый прямоугольник с изображением Кремля и датой. Пропуск крепился на лобовое стекло и давал право на езду по Центру в течение суток.
Наконец, он дождался своей очереди и выехал на идеально ровный асфальт Тверской. И при первом же взгляде по сторонам понял, что очутился в каком-то другом городе. Даже в другом времени, отстоящем от уже знакомой ему Москвы образца 1991 года как минимум на эпоху.
В принципе, он был готов к чему-то подобному — хотя бы потому, что неплохо знал историю этого странного места, начиная с «Декрета о свободной торговле», наспех сочинённого временным российским правительством, и кончая фундаментальным «Уложением об особом статусе Центрального Округа г. Москвы» от 11 августа 1973 года. Он хорошо помнил старые чёрно-белые фотографии: бесконечные, на всю улицу, ряды детей и старух, пытающихся хоть что-нибудь продать. Где-то среди них стояла высокая иссохшая женщина с пачкой рукописных листков в руке: знаменитая русская поэтесса, петербурженка Анна Ахматова, еле-еле выбравшаяся из эвакуации в Москву, к друзьям-писателям. На Тверской она пыталась продавать свои стихи. Листочек со стихами стоил две картофелины, и их иногда покупали. Это помогло Ахматовой дожить до первого тома «Carmina», до премии Гёте, второго тома «Carmina», Нобелевской премии за поэму «Тихий Дон», Ахматовского Дома в Переделкино, всемирной славы и памятника в Царском Селе. Не так давно один из этих рукописных листочков с автографом знаменитого стихотворения «Я целую немецкие руки...» был выставлен на Сотбисе. Листочек выкупил Ахматовский Музей. Фридрих даже знал, что восьмистишие Ахматовой — единственный текст из русской школьной хрестоматии, в котором можно найти слово «немец», пусть даже в виде прилагательного; в прозаической классике все подобные слова были тщательным образом исправлены.
Дальнейшая история улицы была не столь трогательна и героична, но чрезвычайно успешна. Очень скоро толпы нищих старух исчезли, зато открылись двери первых магазинов. Продуктовые довольно скоро сменились ювелирными. «Сердце московской торговли», освобождённое от всех видов налогообложения, в сочетании с соблазнительной близостью туристической Мекки — Кремля и прилегающего к нему музейного комплекса — с тех пор билось ровно и мощно. Здесь
Все эти знания, однако, не заменяли личного впечатления от улицы-прилавка.
Здания невероятных форм и расцветок сияли рекламными щитами. Воздух пронизывали разноцветные лучи прожекторов, в свете которых вспыхивали растяжки, плакаты, связки летучих шаров с логотипами фирм и компаний. Дорогие машины намертво забивали расчерченный асфальт стоянок. По широким тротуарам валила пёстрая толпа — люди шли покупать. Кто коробку конфет, кто швейцарские часы, кто новый автомобиль.
Фридрих решил затормозить и как следует осмотреться. Он перестроился в правый ряд и стал высматривать свободное место на какой-либо стоянке. Но даже огромное асфальтовое поле возле
