«Народная воля», помогал революционерам и заключенным, а потом был сослан в Восточную Сибирь, в Тунку.
Время тянулось медленно. Проходили однообразные дни, один за другим…Чтобы не потерять счет дням, Кропоткин сделал себе этакий самодельный календарь из кожаного футляра для очков, поверхность которого была разбита на ромбики. Делая палочку поперек ромбика, Петр всегда знал день недели и число.
О праздниках арестанты узнавали по пушечной пальбе. И когда однажды пушки начали палить отнюдь не в день праздника, Кропоткин с замиранием сердца прислушался и начал считать выстрелы: если сто один – царь умер. Но, увы, прозвучал тридцать один выстрел – это означало прибавление царской семьи, родился ребенок.
Настала зима, и стали топить, да так жарко, что в каземате становилось, словно в бане. Кропоткин задыхался из-за паров теплого воздуха, но его просьбы открыть вьюшку охранники выполняли очень и очень неохотно, да и то не всегда. Ему говорили, что тогда будет сыро, скорее, даже мокро, но Кропоткину было легче перенести сырость, чем невыносимый угар, и в конце концов он добился того, чтобы вьюшку в печи открывали почаще. Впрочем, и от этого тоже было радости мало: обои становились мокрыми, словно их и вправду водой облили.
А ночью было невыносимо холодно, и Кропоткин, страдавший от ревматизма, очень мучился от жестокой боли в коленях. «Баня» превращалась в «погреб». Весь жар к этому времени улетучивался, в каземат проникал холодный воздух, и от пронизывающего холода не спасали легкие одеяла, к тому же пропитавшиеся сыростью. Мокрым становилось все: постель, одежда, даже борода, начинали жутко ныть кости. Кропоткин не раз спрашивал смотрителя о причине холода, тот обещал как-нибудь зайти ночью и пришел – абсолютно пьяный. А потом Кропоткин в Николаевском госпитале узнал от караульных солдат, что они пьянствовали вместе с караульным. Скорее всего, когда они выходили проветриться, холодный воздух и шел из коридора в каземат.
Зима шла своим чередом, дни становились еще темнее: иной раз в десять утра еще ничего не было видно, а в два часа дня уже было темно. Если же дни были сумрачные и в каземате становилось совсем мрачно, так же было и на душе.
И тут Кропоткин узнал горестную весть: арестовали Сашу. Он приезжал на свидание к Петру 21 декабря вместе с Леной, их сестрой. Все трое сильно разволновались. Обычно, если заключенным дают свидание с родными через долгие промежутки времени, и для одних и для других это очень мучительно. Каково видеть любимые, дорогие лица, слышать их голоса и знать, что через несколько минут все это исчезнет и будет все по-прежнему. И невозможен никакой доверительный разговор между двумя близкими людьми, когда рядом стоит посторонний человек, охранник.
Они уже прощались, тайком передавая друг другу записки, и в этот момент Петр выронил свою. Сердце похолодело от ужаса, но, казалось, смотритель ничего не заметил. Петр специально вышел с Леной и стоял у окна. Рядом с ними был и смотритель. А Саша будто случайно задержался, на самом деле он лихорадочно искал на полу крошечный сверточек темного цвета. Вышел и кивнул головой брату: «Нашел».
Встреча оставила горький осадок в сердце Петра Алексеевича. Нехорошо и смутно было на душе, словно предчувствовал он, что произойдет. Не получив письма от брата насчет книги, что должны были напечатать, Кропоткин уже встревожился – это был нехороший знак. «Арестовали»,– думал он, и эта мысль свинцовым камнем давила на него непрестанно.
Проходила неделя за неделей, Кропоткин продолжал все более и более волноваться за брата. Наконец до него дошли вести, что Александр написал письмо революционеру Лаврову, за что и был арестован. Позже он узнал, как обстояло дело. Оказывается, в том злополучном письме брат открыто бранил русский деспотизм: писал о произволе, творившемся в России, о поголовных арестах, о том, что пошатнулось здоровье Петра. На почте письмо было перехвачено Третьим отделением, а затем последовал обыск – прямо в сочельник.
Ворвавшись в квартиру около полуночи, с полдюжины человек устроили настоящий разгром, перевернув все вверх дном, вытащив из постели даже больного ребенка. Естественно, они ничего не нашли, потому как искать было нечего. Александр, до глубины души возмутившись этим обыском, со свойственной ему прямотой мрачно процедил сквозь зубы одному из жандармских офицеров: «Против вас, капитан, я не могу питать неудовольствия: вы получили такое ничтожное образование, что едва понимаете, что творите. Но вы, милостивый государь, – теперь уже обращаясь к прокурору, – вы знаете, какую роль играете во всем этом. Вы получили университетское образование. Вы знаете закон и знаете, что попираете закон, какой он ни на есть, и прикрываете вашим присутствием беззаконие вот этих людей. Вы, милостивый государь, попросту мерзавец».
Подобного оскорбления блюстители порядка стерпеть не могли, в результате чего Александра продержали под стражей до мая, хотя единственной уликой против него было то злополучное письмо. А затем ему объявили, что он едет в ссылку в Сибирь. В это время последние дни доживал третий ребенок брата, тоже погубленный чахоткой. Гордый Александр, никогда не унижавшийся перед врагами какой-нибудь просьбой, умолял отпустить его попрощаться с умиравшим ребенком. Но в этом ему было отказано.
А впереди ждала Сибирь. На жалобу, поданную Александром министру внутренних дел, пришел ответ, что он не имеет права вмешиваться в постановление шефа жандармов. Жалоба сенату осталась без ответа. Через два года царю от имени их сестры Елены было подано прошение, врученное лично двоюродным братом Кропоткиных Дмитрием, харьковским генерал-губернатором и флигель-адъютантом Александра II. Однако российский император ответил лишь одно: «Пусть посидит!» Пробыв в Сибири 20 лет, Александр Кропоткин больше уже в Петербург не вернулся.
Тем временем деятельность революционных кружков приобрела еще больший размах. Жандармам не хватало времени и людей, чтобы ловить всех, кто активно и почти открыто пропагандировал революционное движение, подстрекая народ к бунту. Примерно полторы тысячи революционеров все-таки арестовали, и тюрьмы начали пополняться новыми узниками.
Вскоре новички прибыли и в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где сидел Кропоткин. Между ним и его соседями была установлена связь с помощью перестукивания – азбуки, которую придумал еще декабрист Бестужев. Оказалось, что за левой стеной томился друг Кропоткина Сердюков, а внизу – крестьянин Говоруха. И если интеллигентный человек мог выдержать заключение благодаря разрешению читать и писать, то как же тяжела была неволя для безграмотного крестьянина, привыкшего всю жизнь заниматься физическим трудом. Кропоткину и Сердюкову пришлось быть свидетелями того, как он медленно сходил с ума. Конечно же, этот случай не прошел бесследно для психики Сердюкова. Он вышел на свободу через четыре года и застрелился.
Однажды к Кропоткину наведался брат царя – великий князь Николай Николаевич, который знал заключенного лично. Он разговаривал с ним благодушно, по-дружески, сначала не выказывая своих намерений. После нескольких ничего не значавших фраз Николай Николаевич сказал Петру: «Да ты пойми, Кропоткин, я говорю с тобой не как судебный следователь, а совсем как частный человек». Однако ответ Кропоткина был краток, и смысл его заключался в том, что Николай Николаевич никогда не станет для него частным человеком, так как он к нему может относиться лишь как к официальному лицу.
Еще несколько попыток Николая Николаевича узнать у Кропоткина необходимые сведения закончились ничем, и в конце концов первый, раздраженный своей неудачей, заметил узнику: «Как ты мог иметь что- нибудь общее со всеми этими людьми, с мужиками и разночинцами?» И тогда Кропоткин резко ответил: «Я вам уже сказал, что дал свои показания судебному следователю».
Прошло уже два года, а в деле Кропоткина так никакой ясности и не появилось. Однажды его вызвали к жандармскому полковнику Новицкому, который прочитал ему конец брошюрки «Пугачевщина» Л. А. Тихомирова, написанной Кропоткиным по решению кружка, спросив потом, точно ли эта рукопись принадлежит заключенному. Стали прощаться. Новицкий, человек умный и ничуть не злой, на прощание сказал: «Ах, князь, я уважаю вас, глубоко уважаю за ваш отказ давать показания. Но если бы вы только знали, какой вред вы себе делаете. Я не смею говорить, но одно говорю – ужасный».
По прошествии некоторого времени Кропоткина вызвали еще раз, пытаясь обманом узнать текст одной из записок, которую он написал, но отправить не успел. Новицкий говорил ему, что, хотя шифр был прост, они не смогли прочитать текст ни этой записки, ни писем, пока не нашли ключ к шифру у некоего Войнаральского, вхожего в кружок революционеров. После вопроса Кропоткина, зачем же тогда было
