также биологические «императивы» тендерной идентичности и дифференциации (хотя
социология видит источник этих императивов не столько в нашей телесности, сколько в
окружающей нас среде) и психологические императивы автономии и связи с другими,
которые современное общество предъявляет сегодня человеку. Для социолога и наши био-
графии (идентичности), и история (развивающиеся социальные
144
структуры) имеют гендерное измерение. Подобно другим социальным наукам, социология
начинается с критического анализа биологического детерминизма. Вместо того чтобы
воспринимать опыт человека как выражение врожденных «межпланетных» различий,
социальные науки исследуют различия между мужчинами как группой и женщинами как
группой, также как и различия между полами. Социальные науки, таким образом, начинаются
с предположения о явно социальном происхождении наших моделей развития.
Наша жизнь зависит от социальных взаимодействий, причем иногда в самом буквальном
смысле. В XIII в. Фридрих II, император Священной Римской империи, провел эксперимент с
целью открытия «естественного человеческого языка». На каком языке говорил бы человек
безо всякого языкового обучения? Он выбрал несколько новорожденных младенцев и указом
запретил с ними разговаривать. Как обычно, младенцев кормили грудью, нянчились с ними,
купали их, но речь, песни и колыбельные были строго запрещены. Все младенцы умерли. Вы,
вероятно, слышали про «диких детей» — младенцев, брошенных людьми и подобранных
животными. Такие дети оставались подозрительны к людям и не поддавались социализации,
если их находили в возрасте шести лет или старше. Во всех этих случаях дети умерли рано,
подвергшись «изоляции», подобно тем малышам, которых их родители, садисты и безумцы,
запирают в чуланах1. В чем смысл историй про «диких детей»? Достоверные или
придуманные, они показывают, что биология человека, его анатомический состав, не
определяет человеческого развития, как мы, возможно, думали. Мы нуждаемся в том, чтобы
взаимодействовать с другими, чтобы быть социализированными, чтобы быть частью
общества. Именно взаимодействие, а не наши тела, делает из нас тех, кто мы есть.
Когда мы впервые узнаем, что тендер является социальной категорией, мы часто понимаем
это так, что мы, как индивиды, не ответственны за то, что делаем. «Общество сделало меня
таким, — можем мы сказать. — Это не моя вина». (Часто это обратная сторона другого ответа,
который нередко можно услышать: «В Америке каждый может делать все, что хочет», или
«Это — свободная страна, и каждый имеет право на свое собственное мнение».) Обе эти
риторические стратегии выражают то, что я называю рефлексивной пассивностью и
импульсивным гипериндивидуализмом, и используются для того, чтобы избежать
индивидуальной ответственности. Обе они поэтому ведут к неверному пониманию задач
социологии. Когда мы
145
говорим, что тендерная идентичность социально конструируется, мы в действительности
имеем ввиду, что наши идентичности — это текучие сочетания значений и типов поведения,
каковые мы конструируем, исходя из ценностей, образов и предписаний, которые находим в
окружающем мире. Наши гендерно сформированные идентичности одновременно и доб-
ровольные — мы выбираем, кем хотим стать, и вынужденные, потому что на нас оказывают
давление, нас вынуждают, нам разрешают или, наоборот, часто физически заставляют выпол-
нять определенные правила. Мы не выдумываем правил, которым следуем, но и не скользим
гладко и без усилий по предписанным нам маршрутам.
Для некоторых процесс становления взрослым мужчиной или женщиной в нашем обществе —
спокойный и почти незатруднительный дрейф в «русло» определенного поведения и
установок, которые кажутся нам знакомыми, как наша кожа. Для других этот процесс —
бесконечная пытка, кошмар, в котором приходится жестоко подавлять нечто внутри себя,
чтобы удовлетворить других — или просто чтобы выжить. Для большинства же из нас, тем не
