множества версий, но отвергнутый поклонник мог загореться желанием отомстить…
– Нет. Этот мальчик не мог захотеть ничего подобного.
– Вы не можете знать…
– Могу, – сухо ответила она. И замолчала.
Ада тоже не торопилась с расспросами. Она продолжала сидеть на крайне неудобном низком пуфе и, принужденная смотреть на Полякову снизу вверх, не испытывала тем не менее от этого никакого психологического дискомфорта.
– Вы что-то знаете о судьбе этого молодого человека? Да? Но мы ведем откровенный разговор, и вам нет смысла скрывать что-то, поверьте. Напротив, разгадка преступления, как правило, находится там, где ее меньше всего надеешься отыскать.
– Возможно. Но именно здесь вы ничего не найдете.
– Как знать, как знать…
– Ну, хорошо, – глубоко вздохнула Полякова. – В сущности, все очень просто. Одноклассник моей дочери, Виталий Изотов, покончил с собой через несколько месяцев после выпускного бала. Повесился. У него в кармане нашли письмо, адресованное моей дочери. Он писал о том, что не может без нее жить. Ларочка сильно переживала тогда, очень сильно. Плакала ночами. Но разве она была в чем-нибудь виновата?
– Это… это довольно неожиданно, то, что вы рассказали, – признала Ада, как только пришла в себя. – Такое завершение первой юношеской любви – все-таки довольно редкий случай, и слава богу. Родители, близкие Виталия – они пытались что-то предъявить Ларисе?
– Что они могли, как вы выражаетесь, «предъявить»?
– Ну, знаете, убитые горем родители… Может быть, они обвиняли Лару, угрожали ей?
– Нет. Ничего этого не было.
– Ясно… Тамара Станиславовна, а почему вы отдали дочь в обычную школу, где обучались дети простых родителей? Ведь в вашем кругу принято определять детей в элитные, платные колледжи и лицеи?
– На этом настоял… – она сглотнула, – Глеб.
– Отец?
– Да. Мой муж желал, чтобы его дети мало чем отличались от сверстников. Он говорил, что созданная нами дистанция может потом сослужить Ларе и Валере плохую службу.
– После вашего развода Глеб Владимирович поддерживал отношения с детьми?
– Да, – ответили нам после паузы. – То есть только с Валерой. Лара сказала, что отказывается знать своего отца, – вспыхнула, как порох… Молодость. Я ничего ей не говорила, ждала, когда это пройдет.
– А Валера, значит, отца простил быстрее? Странно. Казалось бы, должно быть наоборот. Ведь это у него… – Ада осеклась.
– Вы хотите сказать, что это у Валеры мой муж отбил… невесту? – бесцветно уточнила Полякова. – Понимаю ваше удивление, но мальчик быстро утешился.
– Как быстро?
– Быстро. Настолько, что почти перестал ночевать дома. У него появился кто-то. И это не тот случай, когда молодой человек от отчаяния кидается к первой попавшейся женщине. Тут серьезное чувство.
– Вы не расспрашивали сына о его избраннице?
– Я никогда ничего не выпытывала у своих детей. Они все мне рассказывали сами. А сейчас… просто время не подошло. Рано или поздно мальчик расскажет.
– Тамара Станиславовна, простите… Лару убили три дня назад. Ее уже похоронили?
– Нет, – она вздрогнула. – Моя девочка до сих пор в морге. Ее там… приводят в порядок.
– То есть? – удивилась Ада.
Тамара Станиславовна вновь поднесла руку к лицу. У нее задергались не только глаз, но и щека:
– Убийца… он изуродовал мою девочку. Он… Когда Лару нашли, у нее в глазу…
– Был осколок красного стекла… – прошептала я, холодея.
Мне показалось, что в этой большой, затемненной и холодной – не от низкой температуры – комнате стало еще темнее. На Ларину фотографию как будто наплыла черная тень. В сумерках глянец снимка тускло блеснул, и я чуть не закричала – на секунду мне померещилось, что я вижу это стекло в глазу у Ларисы…
– Простите меня еще раз, Тамара Станиславовна… Но больше на теле Лары или рядом не нашли ничего?
– Если не считать ее личных вещей – нет.
– А вещи, конечно, были не тронуты?
– Да, все на месте.
Дверные портьеры всколыхнулись – в комнату тихо-тихо, ступая даже не на цыпочках, а на пуантах, вошла Милочка и встала у стены, теребя низ фартучка. Полякова сразу же повернула голову в ее сторону:
– Что, Мила?
– Тамара Станиславовна, вы сказали сообщить вам… Валерий Глебович приехал.
– Где он?
– Поднялся к себе вымыть руки и переодеться. Я передала, что вы его ждете.
– Хорошо, спасибо. Иди.
Милочка исчезла. Посмотрев на меня и Аду так, словно она перестала понимать, что мы делаем в ее доме, Полякова неожиданно поднялась с места – и вдруг стало ясно, что она вовсе не так высока ростом, как казалось.
– У вас ко мне все?
– Если вы торопитесь…
– Вы слышали – приехал мой сын. У нас с ним много дел. Надо подготовить и обсудить… Ларочкино погребение. Оно состоится уже завтра.
– Завтра… Отца вашей дочери тоже будут хоронить завтра.
Тамара Станиславовна нервно крутанула перстень на пальце. У нее опять дернулась щека:
– Зачем вы говорите это? Мне это известно лучше, чем вам. Мой муж и моя дочь будут лежать рядом…
Разговор был исчерпан, нам давали понять это со всей вежливостью, принятой в приличном доме. Хозяйка, хоть и встала с кресла, трогаться с места не торопилась и молча ждала, когда мы уйдем. Не сговариваясь, мы с Адой повернулись и сделали несколько шагов в сторону двери – там мелькнула Милочка, которой молча было приказано проводить нас к выходу.
Но Ада вдруг остановилась.
– В третий раз прошу у вас прощения, Тамара Станиславовна, – сказала она вкрадчиво, – но я не могу уйти, не выяснив у вас одну вещь.
Женщина молча смотрела нее.
– Несколько лет назад вы пригрозили девушке, имя которой, щадя ваши чувства, я не буду называть в этом доме, убить Глеба Полякова. Ваши слова запомнились. Теперь, когда ваш бывший муж мертв…
– Вы хотите спросить, не я ли его убила?!
Вопрос прозвучал неожиданно громко и звучно – совсем не так, как разговаривали с нами еще несколько минут назад. Я смотрела на Полякову с удивлением: в ней как будто шевельнулась жизнь. Невысокая худощавая женщина в черном платье и со старушечьей прической выпрямилась, зарделась, в ее глазах сверкнуло нечто, похожее на вызов:
– Что вы понимаете? – сказала она набирающим силу, вздрагивающим голосом. – Что вы знаете обо всем этом? У меня не осталось почти ничего, ничего из того, что удерживало меня в этой жизни – только сын… но и он скоро уйдет от меня, мальчики всегда уходят. Когда тебе кивают вслед и называют «брошенной», «одинокой», «потерявшей» – это на самом деле не так страшно. И других бросали, меняли на молодых – я знаю, в нашем кругу случались такие истории, но те женщины плакали от обиды и унижения, ничего другого не стояло за их слезами. Обида и унижение! Не много стоят эти чувства в сравнении с болью, которая съедает тебя всю, раскалывает на части, бьет наотмашь! Когда ты перестаешь чувствовать что- либо еще, потому что вся ты – от волос на голове до кончиков пальцев – становишься сгустком страдания и
