всех знакомых ей парней и мужиков, с первой же минуты. Словно слепящий столб солнечного света вихрем закрутился перед нею, и непонятная, доселе не изведанная слабость сковала ее члены, лишь только девушка его увидела. И может быть, не в красоте его было дело – видела Саша и более красивых парней. А в том, что натуры их были похожи, в том, что под кожей их бился готовый вот-вот вырваться наружу огонь, в том, что великая сила мощных страстей клокотала в них, угрожая вот-вот испепелить обоих.
А сейчас они стояли у стола, рядышком, плечом к плечу, чувствуя жар, исходящий друг от друга, и разговаривая еле слышно, совсем негромко – как говорят заговорщики или люди с нечистой совестью.
– А зачем наши земли рисовать? Чай, все не нарисуешь, вона их сколько – и за год не обойдешь!
– Правильно рассуждаешь. Только без этих чертежей, Саша, которые картами называются, нет науки навигации.
– Так коли нет – может, и не нужна она?
– Что ты! Навигацию нам сам царь Петр велел учить. Сыновей родовитых дворян на учение в Голландию посылает, слышала? Через месяц-другой и я поеду. Кораблестроение буду познавать, мореходное дело. Другие земли увижу, другие страны…
– Ай, как хорошо! Я бы тоже… – И она остановилась, испуганная собственным порывом. Голос, выразивший самые сильные желания, прозвучал чересчур громко – так в барских покоях было не положено.
– Что тоже? – спрашивал он, опять улыбаясь.
– Училась бы! Кабы дали!
– Чему училась бы? Корабли строить?
– А хоть бы и корабли! – вскидывала она голову. В жизни не видевшая ни одного корабля, Саша тем не менее не сомневалась, что эта наука окажется ей под силу. Хмурясь, смотрела она на Алексея, ища в его лице осуждение извечной бабьей дурости.
А Алексея, напротив, забавлял простодушный, но искренний интерес этой деревенской девушки к наукам – такое редкость было встретить и среди дворянских детей. И еще более его манила и удивляла одновременно Сашина манера разговаривать с ним, не опуская глаз – только румянец алыми маками расцветал на щеках, и колдовские зеленые глаза загорались взволнованным сиянием.
– Может, еще и капитаншей попросишь тебя назначить?
– А что, и капитаншей!
Стоило вообразить ее такой, в напудренном парике и треуголке, в камзоле с золотым шитьем на вороте и обшлагах и с подзорной трубой в нежной, белой руке… И голову, и без того уже забубенную, можно было потерять от этой картины!
Книги, карты, измерительные линейки – все полетело на пол. На минуту Саша испугалась, что этот внезапно тяжело задышавший мужчина сграбастает ее в охапку, по-медвежьи стискивая и давя девичьи кости, – но он наклонился над нею, взял обе руки в широкую свою ладонь, прижал к гулко бьющемуся сердцу.
– Люба моя, никому тебя не отдам… Всю жизнь беречь буду!..
Так они полюбили. И любовь у них была подобна охватившему сухостой пожару – сразу большая, обжигающая, поглотившая их целиком и без остатка и такая огненная, что никто другой и близко не подойди.
И они не особенно таились – уже на второй день вся дворня знала, что Саша до зари не покидает барскую опочивальню. А когда выходит и идет по двору, то ступает не воровато и озираясь, как положено бы таким забывшим совесть девкам, а с непонятным для всех вызывающим достоинством, высоко неся свою срамную голову. Дворовые люди только дивились такому бесстыдству:
– Недаром еще отцы наши говорили: держи девку в кувшине, а выглянет, так пестом! Бивали, видно, такую – да все мало!
Вслед ей перешептывались и плевались – но украдкой, втихую; боялись барина. А сам барин, казалось, ни бога ни людей не стыдился. Бывало, что и среди дня, прямо посередь двора, настигнет бесстыжую, перехватит поперек стана, поворотит к себе и вопьется прямо в уста таким поцелуем, что смотреть больно! А она-то, она-то – хоть бы гнева барыни устрашилась, так ведь нет – обовьет белыми руками, прижмется к нему, как к дубу, и не видит никого вокруг – только глаза полыхают чертовым огнем. Ведь недаром же говорили про нее в деревне: «Бесовское семя!»
Так прошло несколько месяцев. Весной Алеша должен был уехать на учение в Голландию. В конце осени, на Покрова, выпал первый легкий снежок, а вслед за ним и другой, рыхлый, основательный. По первому санному пути прибыл из Москвы и посыльный от мамаши, долго отряхивался в сенях, стучал рукавицами, потом достал из-за пазухи письмо, написанное писарем под диктовку, – сама Екатерина Епанчина грамоты не разумела:
…Алексей перечитал письмо, вздохнул, отложил в сторону. Маменька, зная его упрямый нрав, не приказывала, а просила. Он всегда был ей добрым сыном, хотя и имел за душой кое-какие шалости, как то и положено в его годы – ведь дело-то, как известно, молодое. Но Саша, Саша… Он и сейчас видел ее силуэт, расплывающийся во вставленном заместо стекла в оконную раму куске слюды. Да и без того видел – стоило только закрыть глаза: вот она идет, неторопливо и мягко ступая по скрипучему снегу, в накинутом поверх дольника овчинном тулупе, в цветной шали с кистями – его подарок к Покрову…
И как всегда, когда стоило ему – все равно – увидеть ли, представить ли Сашу, огненный жар желания, который непонятным образом сочетался в нем с невыразимой нежностью к этой девушке, заслонившей от него все, что было когда-то дорого и любимо, поднялся в Алексее и в считаные секунды добрался до груди, звоном кинулся в голову.
«Родная моя… Любимая… Больше себя самого люблю тебя, больше самой жизни…»
– Ты что ж это, Алеша? Я тебе не перечила: думала, пошалишь, поиграешь, как все молодые играются, да и отошлю я девку. А ты вона что! От матери твоей письмо получила, плачет она, что домой не хочешь ехать. Да что же это вбил себе в голову, друг мой, – из-за дворовой девки родную мать заставить день и ночь слезы лить! А никак помрет Катерина – вон, пишет, что больна и ноги слабеют? Тебе этот грех потом никогда не отмолить, укрой тебя господь от такой участи! – говорила тетка, сидя напротив него за прялкой и в порыве раздражения дергая и обрывая шерстяную нить.
Настасья Головнина теперь часто выговаривала племяннику. За последние два-три месяца отношения между ними совсем испортились: один не мог видеть другого, не выплеснув волну вот этого враз накатывающего раздражения.
– Оставьте, тетушка! Говорил вам: хоть завтра поеду, коль отдадите мне Сашу.
– И не мечтай даже! У кого на уме молитва да пост, а у него бабий хвост! Как уедешь – отошлю бесстыжую на дальний выпас, сразу же, как весна придет. А то и продам! Я дворню всегда в строгости держала, мне такие вольности тут ни к чему!
– Так мне и продайте! Предлагал же – за любые деньги у вас ее откуплю.
– И-ии, в деньгах ли дело! Грех я на душу взяла, что дала тебе с ней видеться. Пожалела дурака. Теперь буду замаливать. И ее заставлю. Испортила девка паренька. Навела девка сухоту…
– Глупости вы говорите. Не уеду я без нее.
– Приказ придет на учение ехать – поедешь, коль в крепость не захочется.
– Тетушка! Милая! Ну ей-же богу, уступите! Увезу я ее и вечно буду за вас бога молить!
– И не проси даже! Ты молодой, пригожий, скоро еще будешь – ученый, глядишь, и чин какой при дворе получишь, тебе жениться надо. А ты за сенными девками гоняешься, как юнец неразумный. Недаром говорят в народе: полюбить девушку – на мученье души; а молодушек – на спасенье души. Дело, конечно, молодое, перемелется – мука будет, маменька, поди, уж и невесту тебе присмотрела – писала… Езжай, друг мой. Завтра ж и езжай. Да и я отдохну от тебя, спаси господи.
– Гоните? – зло прищурился Алексей. – Только это напрасно. Сказал же – не уеду никуда без нее!
Тетка шипела что-то, нервно дергая широким, с серыми точками расширенных пор, носом. Злые слезы
