имя, всего лишь имя, но оно-то и вызвало глубокое удивление и неописуемую радость нашего судьи.
Этот человек сказал:
— Мариус!
Вмиг Себастьян Перрон подбежал к незнакомцу, стал жать ему руки.
— Возможно ли?.. Мариус! Мариус! Ах, дружище, до чего же я рад тебя видеть.
— Знаешь, — признался судья, разглядывая Мариуса с ног головы, скажу откровенно: я бы тебя не узнал. Само собой, ты не постарел, но ты чертовски переменился.
— Путешествия, колонии, уклончиво отвечал тот кому обращался судья.
— Что верно, то верно, — согласился Себастьян Перрон, — ты ведь поступил в колониальную пехоту, ты воевал?
Да, — ответил его собеседник, потом добавил. — А я следил за твоей карьерой издалека по газетам… Как радовался я всякий раз, как ты получал повышение; я говорил себе: браво! Малыш Себ преодолел еще одну ступеньку.
На глазах у судьи выступили слезы.
— Ах, Мариус! Мариус! — воскликнул он. — Ты только что назвал меня Себ — просто Себ, — как когда-то, значит, ты помнишь?
— Помню ли я! — отвечал его собеседник. — Да ведь ты был единственным моим другом в целом мире, старина; я не мог забыть сокровенных подробностей нашего такого счастливого детства… Мне-то самому, — продолжал он, — далеко не всегда везло, но я знал, что жизнь тебе улыбнулась, ты сделал прекрасную карьеру, ты по-прежнему молод, красив, тебя любят женщины.
Тут судья помрачнел.
— Увы! — сказал он. — Ну думай, что моя жизнь так уж счастлива. Я страдал, да и теперь еще, бывает, страдаю. В моей жизни случались драмы, — добавил он, понизив голос, — когда-нибудь я расскажу тебе об этом.
Неожиданно, заглянув в глаза тому, кто отныне был для него единственным близким человеком, судья спросил:
— Если бы я доверил тебе секретное поручение, если бы я посвятил тебя в страшную, ужасающую тайну одного интимного дела, смею ли я рассчитывать, что сегодняшний Мариус остался для Себастьяна Перрона таким же, каким был маленький Мариус для маленького Себа тридцать лет назад…
Судья так разволновался, что и внимания не обратил на странную гримасу удовлетворения, исказившую лицо его собеседника.
Казалось, тот ожидал этой просьбы и теперь испытывал огромную радость, которую всеми силами пытался скрыть.
Он ответил:
— Ты можешь рассчитывать на меня, Себ, как на самого себя.
Мужчины собирались продолжить беседу, но тут в кабинет вошел судебный исполнитель.
— Господин председатель, судебное заседание должно было начаться десять минут назад, — сказал он, — я пришел узнать у господина председателя…
— Верно, — перебил его Себастьян Перрон, — я начисто забыл об этом.
Он горячо сжал обе руки человека, о котором ему доложили под столь компрометирующим псевдонимом Немо, и на прощание сказал ему:
— До вечера… Зайди за мной, хотя нет, подожди меня, мы побеседуем сразу после заседания… ибо дело не терпит отлагательств; поистине, тебя посылает само небо; когда ты все узнаешь, ты поймешь, что я прав: нельзя терять ни минуты.
Судья поспешил на судебное заседание, которое в тот день должно было продлиться недолго, а собеседник его уселся в кресло и мирно погрузился в газету.
Правда, вскоре он отложил газету и принялся потирать руки — как человек, только что одержавший великую победу.
Посетитель, которого не пугало двухчасовое ожидание судьи и который расположился в его кабинете, как в завоеванной крепости, был не кем иным как санитаром Клодом из лечебницы Поля Дро; следуя указаниям старого Кельдермана, он слегка подгримировался и постарался придать себе внешность, какую в сорок лет имел бы Мариус, исчезнувший двадцать лет назад.
Какую же цель преследовал этот подозрительный санитар Клод, настойчиво рекомендованный хирургу Дро загадочным господином Миньясом, Клод, явившийся к председателю судебной палаты Себастьяну Перрону в облике друга его детства Мариуса?
Глава шестая
«ЧУДАК»
Несколькими днями ранее, как раз накануне того вечера, когда греческий финансист Миньяс решился-таки приобрести лечебницу доктора Дро, в час, когда обычно в сей юдоли страдания и болезней царит глубокая тишина, в кабинете хирурга разыгралась странная, поистине трагическая сцена.
Мадемуазель Даниэль совершила свой последний обход, сдала дежурство старой Фелисите; та, бурча себе что-то под нос, поднялась с постели и заняла пост на диване рядом с кнопками звонков, чтобы слышать вызовы больных; как раз в этот момент отчаянно затрезвонили во входную дверь.
Неисправимая ворчунья Фелисите на деле была сама преданность, поэтому она тут же вскочила.
Обычно она укладывалась рано и принимала дежурство часа в два ночи, когда Даниэль, падая с ног от усталости, решалась пойти отдохнуть.
В тот день передача дежурства произошла позднее обычного.
Даниэль допоздна просидела над счетами, потом ее задержал доктор Дро; шел уже третий час ночи, когда Фелисите, торопливо набросив огромную черную шаль, отправилась взглянуть, кто мог в такую пору столь бесцеремонно прорываться в лечебницу.
Фелисите была не из пугливых. Однако когда она открыла дверь, через которую большой павильон с тяжелобольными сообщался с садом, где в теплые послеполуденные часы любили гулять выздоравливающие, медсестра задрожала от страха — тьма стояла кромешная, спустился туман, ветреная ледяная ночь казалась полной тайн и дурных предзнаменований.
На миг Фелисите замерла в нерешительности.
Звонок настойчиво продолжал трезвонить. Собравшись с духом, она храбро спустилась по ступенькам и двинулась вдоль ограды.
Фелисите прошла через сад, миновала павильоны для выздоравливающих.
Внимательно осмотрев окна, она убедилась, что свет везде потушен.
— Слава богу, все спят, — проворчала старая медсестра, — а то ведь с теперешними-то помощниками всегда что-нибудь да неладно.
Фелисите была стара и потому питала инстинктивное недоверие к современным молодым женщинам, которых ей приходилось нанимать на работу.
Вот уже пятнадцать лет Фелисите твердила, что нет теперь хороших слуг, как нет и людей порядочных. Без устали она повторяла:
— Остались одни прохвосты и компания.
Фелисите медленно семенила через парк и наконец добралась до калитки.
Сквозь прутья решетки она смутно различила одетого в черное мужчину; он нетерпеливо переминался с ноги на ногу и, по-видимому, только что выскочил из такси, стоявшего поодаль.
Этого господина Фелисите никогда не видела. Сначала она подумала, что это родственник кого- нибудь из больных, который, несмотря на поздний час, пришел справиться о здоровье; это предположение она отвергла. «Во-первых, — рассуждала Фелисите, — сейчас ведь нет безнадежных больных, разве что больная из палаты 24 и прооперированный из палаты 19, а, во-вторых, этого человека я не знаю».
Подойдя поближе, Фелисите крикнула сквозь решетку:
— Что вам угодно, сударь?
