смотрели на его тарелку и кружку с голодным блеском в глазах, их посуда была пуста. Один Феофил чинно ел, равномерно поднимая и опуская ложку, ни на что не обращая внимания.
— Если не хочешь, я могу съесть за тебя! — облизнулся коллега по коровнику.
Ворюга усмехнулся:
— Иисус учит: «просите и дано будет вам?» — Он подвинул свою порцию к Трифону. — Жри! — Развёл руками. — Извиняёте, братия, порция одна. Занимайте очередь, кто будет трескать в следующий раз.
Монахи покорно склонили головы.
11. Первая ночь: ку-ку
После вечерней трапезы все разошлись почивать по своим кельям. Вот уже битый час Саня ворочался на деревянном топчане. Он лежал одетый, кутаясь в тоненькое клетчатое одеяло, и пытаясь согреться. Заснуть никак не удавалось.
Луна посылала мутный свет через маленькое окошечко, без стекла под потолком, еле-еле освещая нехитрое убранство кельи, два топчана, стол и пара стульев. Вот и всё, до тошноты просто и незатейливо.
Саня откинул одеяло, сел на лежанке, поёжился, натянул рукава свитера на кисти рук.
— Ну и дубак! Как они здесь живут? — пробормотал Сидоркин, поглядывая на спящего в полутора метрах от него Трифона. — И этот ещё храпит, сукин сын!..
Послушник чиркнул зажигалкой, зажёг восковую свечу в стеклянной банке, стоявшей на столе. Поднялся, накинул на плечи старенькое одеяло, вышел в коридор.
Саня отыскал кухню, щёлкнул выключателем. Столовую залил тусклый электрический свет. Карманник задул свечку, подошел к газовой плите заглянул в чайник, из настенного шкафа вытащил пачку заварки.
— Ты что туг делаешь, сынок? — раздался мягкий баритон за спиной.
Полуночник обернулся, возле него стоял настоятель.
«Вот уж точно, что я здесь делаю?» — промелькнуло в Саниной голове.
— Чайку хотел попить, — объяснил послушник, показывая пачку. — Задубел совсем… к-как вы здесь спите? Хоть бы отопление провели.
— Трапезы по ночам запрещены! — ответствовал Феофил. — Это записано в Уставе! — Он забрал пачку, поставил назад. — А отопление нам ни к чему, дух должен преобладать над грешной плотью… Мы живём по правилам, установленным Алексием Сибирским!
— Лёха Сибирский? — удивился карманник. — Так я его знаю, авторитет солнцевский. Он вас спонсирует?
— Я говорю про Святого Алексия, жившего в девятнадцатом веке! — строго произнёс настоятель. — Он был миссионером в Сибири и основал обитель! Тут же покоится его прах…
— Ну, прости за серость, — усмехнулся Сидоркин, разводя руками. Одеяло тотчас соскользнуло на пол. Саня поднял его, вновь накинул на плечи.
— Что же мне делать? — спросил он. — Я не могу заснуть. Может, феназепамчику дашь?
— Помолись, сынок! — последовал традиционный ответ. — Молитва исцеляет недуги и помогает справиться с любой проблемой!
— Да я ж не умею! — вскричал послушник.
— Для общения с Господом не требуется специальных знаний… Просто попроси его о сне, можно про себя! Главное, чтобы слова были искренни, шли от сердца… Хочешь, вместе попросим?
— Благодарю, аббат, но я уж как-нибудь сам, — проворчал Сидоркин, отходя от плиты.
— Я игумен, игумен Феофил! — лицо монаха сморщилось в страстной гримасе: он поднял брови, вытянул губы. Рука трогала крест на груди.
— Какая, разница, на х!.. — вскинулся вор и вдруг осёкся, с испугом вглядываясь в кухонную стену. Физиономия карманника застыла.
С белой штукатурки, как с экрана кинотеатра, на него смотрел дьявол. Он сидел за своим столом и, ухмыляясь, грозил Сане толстым пальцем. Сидоркин моргнул. Видение исчезло. Саня сглотнул и повернулся к монаху.
— Хорошо, что поправил меня. Так, говоришь, надо просто озадачить Бога проблемой и он всё сделает?
— Иди за мной… — сказал настоятель, выходя из кухни.
Они прошли по тёмному коридору, и вошли в какую-то дверь.
— Заходи! — произнес Феофил и включил свет.
Саня переступил порог, осмотрелся… Небольшая комнатка, примерно 3 на 4 метра, с окном и белёными стенами. Дальняя стена увешана иконами. Небольшой столик, накрытый зелёной скатертью, на нем книга.
— Это наша часовенка… — пояснил игумен, крестясь на иконы. — Почаще бывай здесь… общайся с Господом, как я учил… делись наболевшим… Совсем скоро почувствуешь, как твоё естество обволакивает благодать! — Он кивнул и вышел.
Саня помассировал висок, подошёл к столику, взял Библию, пролистнул, положил назад. Достал из кармана телефон. Одеяло упало на пол, на сей раз окончательно. Вор наморщил лоб, набрал номер.
В Сидоркинской камере жизнь продолжалась. Двое играли в карты на полунарах, третий сидел рядом и наблюдал за игрой, один спал в углу. Послышалось приглушённое жужжание мобильного телефона. Крепкий мужик лет 60-ти, с короткой седой стрижкой, пошарил рукой под матрасом и вытащил выдавший виды аппарат, взглянул на номер, хмыкнул, пожал плечами, передал карты наблюдателю:
— Доиграй за меня.
Сам отошёл, сел на корточки у стены, приложил трубку к уху, мрачно помолчал пару секунд, дыша в трубку:
— Я.
Вновь двухсекундное молчание и лицо седого посветлело:
— Кто? Саня? Здоров, бродяга! Ты где?
Сидоркин в этот момент подошёл к окну, отдёрнул занавеску, глянул в темноту, крутнулся на галошах:
— Где? Хмм… В добровольном заточении.
— В заточении? Тебя что, повязали? — донеслось из телефона.
— Я сам себя повязал, — усмехнулся карманник.
— Ты сдался? — выспрашивал седой, поглядывая на дверь камеры.
— Нет, дядя Вася, — отвечал послушник. — Ты скажи лучше, как у вас жизнь.
— Плохо, Саня, — отозвался дядя Вася, поглаживая голову. — Менты озверели. Никаких свиданок и посылок, баланда и то через раз. Пришлось неслабо отвалить, чтоб телефон вернули, да карты ещё для развлечения оставили. Типы, что тебя забрали, положили всю дежурную смену во главе с хозяином, а также сына Татьяны Павловны. Кто это такие, можешь сказать? Беспредельщики? И на хрена ты им нужен?
— Это помощники дьявола, — честно ответил Сидоркин. — Я вступил с ним в сделку и выполняю одно его поручение. Обещал хорошо забашлять!
— Ты поосторожнее будь, Саня, — ответствовал зэк, ничуть не удивившись. — Этот дьявол, видно, насмотрелся мексиканских боевиков. Чуть не по нему, пристрелит, знаю я таких отмороженных.
— Не боись за меня, дядь Вась, прорвусь, — ухмыльнулся Сидоркин, садясь на столик и болтая ногами. — Дьявол, думаю, челове… эм… в общем, слово держит. Жадный только, торгуется больно.
— Если торгуется, может, не кинет, — высказался бывший сокамерник. — Но всё равно не
