Я упал коленями в снег, сгреб ее на грудь к себе — неожиданно тяжелую, неловкую, в грубом, ошеломляюще холодном железе — и замер, затаив дыхание, ловя едва слышный шепот присутствия.
Не присутствие — тень присутствия. Истончившаяся, тающая тень, расплывающаяся, как мазок краски на мокром листе. Небытие — там, за гранью реального мира — вытягивало тлеющую нить, разматывало маленький, пушистый от сияния клубочек жизненной энергии.
Как? Почему, пропасть?! Замерзла? Подмораживает, конечно, но ведь я отсутствовал всего ничего, да и костер не сразу погас… Неужели — от укуса? Эта странная апатия, переходящая… Отчего вдруг? Мы столько раз… Какая разница — укусить или…
Губы ледяные, даже опухоль спала, превратилась в хрупкую черную корку. Разве ты ничего не чувствуешь? И сейчас не чувствуешь? Даже боли? Ты, которая вспыхивала от первого же прикосновения, словно пламя под ветром. Мгновенно увлекавшая меня, ночного мотылька, в жар и свет, в неистовый жар, в золотой немыслимый свет, из которого я уже не мог самостоятельно вернуться…
Отзовись! Куда ты направилась, глупая? Я тебя не отпущу. Там плохо, туда нельзя ходить непослушным девочкам, да еще в одиночку. Не бойся. Я здесь, с тобой. Я, который учился терять, а научился только терпеть. Я, который хотел быть сильным и злым, а стал просто злым, зато очень злым. Я, у которого никого нет, кроме тебя.
Дай-ка мне руку. Не хватало еще потеряться… Не бойся, я крепко держу. Теперь ведь получше? Хоть немножко? Не смотри туда, там ничего хорошего нет. Смотри на меня. С этого дня будешь меня слушаться. Почему-почему… Во-первых, я старше. Мало ли, что мое совершеннолетие едва насчитывает год, у аблисов праздник этот отмечается позже, чем у вашей расы. Я старше тебя на восемнадцать месяцев, это доказано и спорить бесполезно. Во-вторых — я мужчина. Это не подлежит сомнению, не правда ли? То-то. И у аблисов, и у людей закон един: мужчина — глава семьи. И в третьих… в третьих, давай спросим у Ирги.
— Ирги, что ты на это скажешь?
Он хмыкнул. Ветер набросил ему на лицо ворох вьющихся волос, он откинул их растопыренной пятерней. Присел на корточки рядом с нами. Сощурился, грустно усмехаясь, в зубах его торчала пустая трубка.
— Я говорю, Альса должна меня слушаться. По множеству причин.
— Слышь, барышня, — Ирги перевел взгляд на свернувшуюся у меня на коленях Альсу, — Козявка дело говорит. Хочешь — не хочешь, придется.
Она не ответила, только прижалась крепче и спрятала лицо у меня на груди.
— Мы летим в Каорен, — сказал я.
Он кивнул. Вынул трубку, опрокинул чашечкой вниз, постучал ногтем.
— Я рад за вас.
Помолчали. Ирги неспешно набивал трубку, чиркал огнивом, затягивался. Ветер трепал его волосы, раздувал полы куртки, мельком показывая испятнанные черным лохмотья рубахи. Я вздохнул.
— Мы как-то говорили с колдуном… говорили о посторонних. О том, что они всегда запутываются в один узел с теми, кто тебе дорог. Накрепко, не размотать…
— И ты решил разрубить?
Я взглянул ему прямо в глаза.
— Да.
Он опять кивнул.
— Твое право.
— Ты осуждаешь?
— У меня такого права нет, — он улыбнулся, теперь мягко, даже болезненно, — У меня право — жалеть. Право — любить. Охранять худо-бедно… Пожалуй, все…
— А дать совет?
— А тебе нужен совет?
Опять потянулась пауза. Ирги попыхивал трубкой, удобно сидя передо мной на корточках. Интересно, у призраков затекают ноги? Альса пошевелилась, я прижал ладонью ее затылок.
— Что с ней? Ты знаешь?
— Она больна, малыш. Тебе знакома эта болезнь, сам сполна получил, был момент. Приятного мало, но не смертельно.
— А! Понимаю. Это даже как-то называется… по-научному… Не помню. Но ведь это пройдет?
— Пройдет, — он слегка пожал плечами, — Конечно, пройдет. Со временем. У нашей Альсы крепкие нервы.
— Нужна любовь и забота.
— Верно.
— Какое-нибудь успокоительное. Ни в коем разе не оставлять одну.
— Ага.
— Перемена обстановки.
— Ты сам медиком стал, а, козява? Растешь. Горжусь тобой. Ты бы еще огонь запалил, чем сидеть на морозе, — он оглянулся, ткнул трубкой в темноту, — А вон и Редда с Уном. Нашли вас. У-ух, что за псы умнющие!
Собаки налетели, с разгону ткнулись носами, задышали горячим, заработали языками, затормошили, повалили, принялись лупить лапами, покусывать и урчать.
— Ну все, все… Хватит, Редда! Да оставь же ты меня… Фу, Ун, мокро, всего обслюнявил…
Я возился в снегу, вытираясь рукавом, фыркая и отплевываясь. Альса вдруг застонала, не раскрывая глаз.
— Альса! Ты слышишь меня? Ты ведь меня слышишь, ты ведь слышишь…
— Ирги… где Ирги… м-м-м…
— Он ушел, Альса, он уже ушел, не ходи за ним, иди ко мне, ко мне, я тебе помогу, шажок… еще шажок…
Ее дыхание щекотало шею, там, где витки бинтов ныряли под волосы. Я слышал ее, теперь отчетливо слышал — смятение, тоска, чувство потери… Тревожный сон, может быть, кошмар — но сон, всего лишь сон.
— Иди ко мне. Я жду, я здесь… я помогу…
— Стуро… Стуро!
— Вот и хорошо. Вот мы и здесь. Вот мы и вместе…
Тот, Кто Вернется
Никогда раньше мне не приходилось вести больного в экесс. Только взрослый Аррах занимается такими делами. А я — во-первых, Иэсс, во-вторых — аинах. Я — не Лента…
Не надо бояться, Эрхеас. Все почти хорошо.
У нее еще есть силы успокаивать меня…
Что значит — 'почти', девочка?
Больной — странный. Он…
Пауза. Я чувствовал, как Йерр нырнула глубже… еще глубже… еще…
Он — немножко Свеча, Эрхеас. Держи контроль. Надо жестко держать контроль, Эрхеас. Мы не знаем, сможем ли — сами.
Свеча? О боги, только этого не хватало! Свеча…
Йерр, будь осторожна. Слышишь, если что не так, бросай его, слышишь?! Ты слышишь меня?!
Не мешай нам, Эрхеас. Все будет хорошо. Свеча в больном спит. Глубоко спит. Не надо бояться.
Вот не было печали! 'Помешательство'. Это — не помешательство, Маленькая Марантина. Это — гораздо хуже. Свеча без контроля… Боги, нет, если Свеча проснется, я потеряю Йерр, не зря же Свечи в Аххар Лаог — на особом положении, не зря контроль им ставит лично Старший Аррах, Йерр, златоглазка моя, плюнь, брось его, сам выкарабкается, в конце концов…
