Зашуршала ткань. Молодой господин отвернулся. А я сидел на полу за спинами у их и кулак кусал. Это надо же! Ради моего батьки, ради простого мужика, слуги самого распоследнего… Можа вылезть, рассказать господам моим про наследника, про Мотылька да про крестьян, что ночью к бабке Радваре приходили? Можа вместе мы и напридумаем что-нито?..
— Смотри, — пошевелился вдруг господин мой Эрвел, и померещилось мне на миг, что это меня он в темноте углядел. — Смотри, — сказал он, — Свечи-то на Древе все горят.
— Отец Дилментир следит, чтоб не гасли, — ответил Рейгред, — Работа у него такая.
— Поддерживать надежду? — старший вдруг поднялся, глядя на алтарь, — Зачем мы пришли сюда, брат?
Тот фыркнул:
— Убедиться лишний раз, что эту поганую жизнь не переделать. Точнее, ее можно сделать еще поганей. Тут возможностей прорва.
— Рейгред, — сказал старший, — Сожженое Дерево расцвело. Разве ты не веришь в чудо Дня Цветения?
— Никогда не видел ни одного чуда.
И такая горечь в голосе, такая боль…
— Свет для каждого из многих, и любовь, — нараспев проговорил старший, — День Цветенья на пороге холодов…
Я и думать не мог, что знает господин мой Эрвел деревенскую песенку. И так она в устах его прозвучала… ну словно бы молитва… словно бы отец Дилментир прочитал тихонечко из Истинного Закона: ' …горести ваши и потери — лишь испытания бессмертной души на смертном пути, как морозы и вьюги — испытания на пути года…'
— Пойдем, — позвал старший брат младшего, — Пойдем, преклоним колена. В храме следует молиться, а не заговоры плести.
И вздохнул младший, и тоже поднялся. Провел ладонью по стриженым волосам, будто взгляд мой затылок ему щекотал. И обернулся.
И увидел меня.
— Летери, — только и вымолвил он.
И я встал между скамей и посмотрел в глаза ему.
— Господин мой Рейгред, — сказал я, — Господин мой Эрвел. Выслушайте Летери, слугу вашего.
Тот, Кто Вернется
Надо уходить. Уходить, по большому счету, надо было еще вчера. После массового посещения крестьян. Но — больные… Я не был уверен в прочности кокона нашего эрса-тахх. Их нельзя было трогать. Поэтому ночь мы провели здесь же, а теперь, как только поговорю с 'представителем' от крестьян…
Поднялся глянуть больных. Спят. Просто спят. Послесонье. Ничего, теперь их уже можно будет разбудить.
Печку запалить надо. Согреть воды, напоить обоих. Спят. Тихо, спокойно спят. Это хорошо. Но все равно, придется убираться отсюда. Хвала Сущим, пока никто еще не успел донести. Может, кстати, и успел уже. Ладно. Печка.
У печки, у самой дверцы, подальше от печной лежанки, где посапывали Летери и его бабка, дремал, свернувшись, закутавшись в крылья, как в плащ, Иргиаро. Проснулся и посмотрел на меня. В полутьме в глазах его светились желтые искорки.
— Доброе утро.
— Привет, — сказал Иргиаро, огляделся. — Все спят. Еще рано. Ты… ждешь? Чего?
— Человека, — я покопался в печи кочергой — почти все угли прогорели за ночь. — Когда он придет, мы сможем уйти.
— Кого-то из вчерашних? — Иргиаро встал, принес дров из сеней, я оставил его разжигать огонь, а сам взял из аптечки укрепляющий сбор, налил в котелок воды, поставил на плиту.
— Расскажи мне о них, — попросил Игиаро. — Кто они? Зачем приходили?
— Это — мои люди. Крестьяне Эдаваргонов. Моей семьи. Им… сказали, что я здесь, и они пришли предложить свою помощь.
Не объяснять же ему все это в подробностях. Хотя тоже можно было бы сказать коротко — Радвара- энна предала меня. От моего имени подставила всех этих людей. Они — мои 'посторонние', Иргиаро.
— Погоди, — огонь уже разгорелся, скоро закипит вода, можно будет заварить питье для наших больных… — Погоди… Маленькая Марантина мне… объясняла… 'Твои люди'. Крестьяне. Они живут и обрабатывают землю, принадлежащую Треверрам… а раньше твоей семье?
— Да. Но не только это. Они — гироты. У гиротов немного по-другому, чем у лираэнцев. Другие обычаи. Если…. - спокойно, черт возьми, раз, два — нету:- Если я позову на помощь, а они не придут — они нарушат Слово верности.
— Они когда-то давали тебе это… слово верности?
— Не они и не мне. Их отцы моему отцу. Я не стоял с ними у Камня.
Но ей это все равно — она послала Знак не кому-нибудь, Лервете, сумасбродной жене бондаря, которой только дай пошуметь, и сын у нее такой же… синие нитки… в чем она себя винит?.. Черт, да какое мне дело?!.
— Кажется, я понимаю, — проговорил Иргиаро. — Люди разные. Иногда отличаются друг от друга больше, чем люди от аблисов…
Оставил огонь в печи весело похрустывать дровами и пошел к лавкам, к своей Маленькой Марантине.
Повернулся, глянул на меня:
— Ты говоришь, нам надо уходить. А как же Большой Человек?
— Надо уходить отсюда, — сказал я. — Этот дом засвечен. Нас могут взять здесь. Уйдем ко мне, Иргиаро. В Орлиный Коготь.
Он слабо усмехнулся, тронул забинтованную щеку:
— Ты не слишком доверяешь своим… крестьянам, колдун?
Я просто хочу быть более-менее спокоен.
— Ни к чему искушать человека зря.
— Люди разные, — кивнул он. — А уходить — ко мне. Наверх. Наверх не полезут, м-м?
— Угу.
'Ко мне', ишь ты. Впрочем, разве не так? Он жил в Орлином Когте, он, чужой, ходил по большой зале, козы его… А ты, хозяин, двадцать пять лет шлялся повсюду, где только мог. Учился. Играть против Паучьего семейства… И дом твой перестал быть твоим домом, и люди твои перестали быть твоими людьми, и сам ты перестал быть человеком, флакончик с 'эссарахр для вессаров', и ушел из Аххар Лаог — мстить — в никуда…
Раз, два — нету.
— Сюда идет человек, — сказал Иргиаро. — Он один.
— Вовремя, — я бросил травки в воду, — Закипит — отодвинь чуть-чуть, чтобы не плевалось. Досчитай до пяти десятков и снимай.
Иргиаро кивнул, а я вышел в сени и на крыльцо, в предрассветную муть. Человек приблизился, поклонился, прижав к сердцу правый кулак:
— Это я, господин мой. Ивар, Лерветин сын. Пришел, как ты велел.
— Хорошо. Слушай. Отбери самых надежных людей…
— Господин, мы…
— Тебя учили перебивать?
— Прости, господин мой, — он склонил голову.
Накатила усталость, я привалился плечом к косяку. Зачем все это, боги, зачем?.. Имори. Добродушный
