Я слушала, слушала и все поняла. Тогда я достала из черного футляра желтую, блестящую трубу и приложила к губам. Мои пальцы сами нашли ноты.
– Что ты делаешь?
Я скосила глаза и увидела воображаемого человека.
– Я нашла зимние ноты, – объяснила я. – Лед, волна, камень.
Он склонился к морю и засмеялся.
– Это пивные пробки звенят об обледенелый бетон. Мусор. Понимаешь?
– Понимаю, – рассмеялась я. – Но если бы не они, мы бы так и не узнали, как звучит ледяная вода.
Я уходила с набережной, воображаемый человек смотрел вниз, слушая гигантскую меланхоличную погремушку. Он меня понял, мне повезло. Дело совсем не в пробках, их слишком мало, чтобы слышать далекий звон. Напоследок я оглянулась на огни домов. Хорошо засыпать под такую музыку, у морских, зимних снов нашлась своя мелодия. Сегодня я ее узнала.
Илья сидел за лэптопом в «аське». Я его обняла, он свернул окно. Быстро.
– Пойду приму душ, – сказала я.
Я закрыла дверь ванной на защелку и включила душ. Стоя под струями горячего душа, я думала, что так и надо жить вместе, ничего не требуя и ничего не давая взамен. Без нытья и постных лиц. Без ссор и упреков. В тишине и покое. Бесконфликтно и комфортно.
Когда я вышла из душа, Ильи дома не было. Тогда я легла, скрестив руки на груди.
Зачем жить вместе, не пересекаясь друг с другом и не встраиваясь в чужую жизнь? Комфортно, но бессмысленно. Можно с таким же успехом параллельно существовать в разных квартирах, домах, городах, странах, планетах. Не встречаться друг с другом и не знать друг друга по имени.
Зазвонил мобильник, я вздрогнула от его звука.
– Соберешься за полчаса, – сказал Илья, – поедем в один клубешник. С моими друзьями.
Я услышала в трубке смех. Где-то далеко, на другом конце провода говорили и смеялись люди. Я не желала смеяться с чужими людьми. Я хотела домой.
– Я не поеду, – без выражения сказала я.
– Опять завихрения?
– Не хочу.
Он бросил трубку.
Я лежала в кровати, покрываясь серой, зимней пылью, пока в окно не заглянула луна.
«Надо отсюда уходить, – в сотый раз подумала я. – Домой».
Я всегда хотела домой, если мне было плохо. Даже дома. Это детский атавизм. Я прожила с ним всю жизнь. Зачем же я оставалась в чужом доме, если у меня был свой дом? Я никак не могла понять. Может, я ждала материальную или нематериальную точку отсчета, которая все расставила бы по своим местам?
– Не спишь? – Илья вошел в спальню.
Он стоял, покачиваясь с пятки на носок, и смотрел сквозь меня. В комнате было темно, но я почувствовала это без труда.
– Сплю, – вяло ответила я.
– В одежде?
– Я хочу уйти.
– Не надо, – после паузы сказал он.
– Зачем оставаться?
– Я стараюсь, ты мне не помогаешь.
– Я не умею помогать.
– Понял.
Илья сел на кровать в моих ногах. Я сжалась от неожиданности. Он снял носок с моей ноги.
– У тебя ноги длинные, а ступня маленькая.
Илья держал меня за стопу, его ладонь была горячей, как угли. Он целовал каждый мой палец, затем ступню и пятку. У меня сердце колотилось так, как никогда в жизни, – я видела его глаза. В свете луны они отсвечивали вертикальным знаком «стоп», похожим на кошачий зрачок.
Мы не спали всю ночь. Как оказалось, Илья тогда все решил, но я об этом не знала.
Гера стал мне нужен как лекарство. Необходим, как переливание крови при острой кровопотере. Я лечила себя его горячим сердцем.
– О чем ты думаешь? – спросил Гера.
– Так. Ни о чем. О ерунде, которая ставит границы. Их не обойти, не объехать. Никак… – я повернула фарфоровую чашку. По ней шла трещина, наверху откололся кусочек. Устье трещины начиналось у края, изломанная линия тянулась к самому дну. Из разбитых чашек пить нельзя. Плохая примета. Это все знают. – Я знаю одного парня с параллельного курса. Шутки идиотские, анекдоты, чучмеки, ниггеры. Потом узнала, что он женат на девушке из Хорога и у них есть сын. Он травит свои анекдоты, все ржут, он психует. Я тогда решила, что он сволочь, и так бы и считала, если бы не случай. Он завел старую пластинку, а ему взяли да и сказали: «Че паришься? Бросай ты свою черножопую!» Он захохотал, просто закатился от смеха, а в глазах слезы. Все ржут, он закрыл лицо ладонями и стоит. Он пошел, все ржут ему в спину, а спина его гнется и гнется. Он тогда остался совсем один. Сам на сам. Понимаешь? И я вдруг поняла: он любит жену и сына, а сердца своего стыдится. Оно вытолкнуло его из кучи таких же, как он, и он перестал чувствовать себя своим. Представляешь, совсем простое, естественное чувство раскололо его пополам и заставило выбирать то, из чего не выбирается. Теперь я все думаю и думаю, что будет с его семьей. Неужели развалится из-за такой ерунды?
– А ты, оказывается, сильнее, чем я думал, – неожиданно сказал Гера.
– Чем? Тем, что тащусь за своей мечтой как черный шар? Нет, я не сильная. Я хожу по жизни, закрыв лицо ладонями. А спина моя гнется и гнется.
– Люди разные. Одни живут чувствами, другие словами.
– Да, – согласилась я. – Я не умею ничего объяснить.
– Я виноват. Я промолчал твое детство. Может быть, потому, что сам такой. Но чувствовать мир гораздо лучше, чем раскладывать его по полочкам. Даже если это труднее.
– Что мне делать?
– Не знаю… – Гера помолчал. – Не знаю. Даже если бы знал, как объяснить это сумасшедшему сердцу?
– Может, не стоит объяснять, если не получается?
– Может, не стоит опускать руки? – неуверенно произнес Гера.
– Правда?
Гера вздохнул, я обняла его, чтобы услышать свое сердце. Я знала, Гера не верил, как и я. Просто не хотел пугать, я не умею переживать опущенные руки. Если рвешь свое сердце сам, света в нем не бывает. Тогда нужны крепкие нитки и заплатки. Я не хотела быть овцой, но как латать сердце, я не придумала.
Я возвратилась от Геры затемно. Вошла и услышала в спальне тихий голос. Значит, Илья уже был дома. Я открыла дверь, он вскинул голову и замолчал.
– Я перезвоню, – сказал он в трубку.
Я вдруг почувствовала, в этой комнате лишней была я.
– Хочешь есть? – мой голос дрогнул, я этого не хотела.
– Ел, – кратко ответил Илья. – Свет не включай.
Я оглянулась. Фотоаппарат был не нужен. Жизнь обходится без него. Знакомая комната стала размытой фотографией прежней жизни своих хозяев.
– Скоро, если помнишь, Новый год. Мы встречаем его за городом. Я и мои друзья, – без выражения сказал Илья. – Поедешь?
– Я не могу.
Не хотела я никуда ехать. Просто поняла, что не успела. Сама поставила себя в угол забвения. Еще на старте. Думала, что выполняю скоростной спуск на лыжах, а оказалось, что несусь на санях в ледяном желобе бобслея. На финише всегда запредельная скорость. Шаг влево, шаг вправо – сердце в лохмотьях.
Илья лег на кровать, закрыл глаза и замолчал. Его молчание было враждебным, тягостным и холодным.
