– Я хочу уйти, – я подняла к небу глаза.
Оно расплылось бесконечным потоком хмурой воды из серого, сумеречного снега. Я села на пол балкона. Прямо на снег. Каждый живет по силам. У меня сил не было. Никаких.
Илья ушел совсем рано. Еще не было трех. Он собирался к друзьям, насвистывая веселый мотив. И улыбался сам себе.
– С наступающим, – сами произнесли мои губы.
– Также. – Он закрыл за собой дверь.
Я этого ждала. Так уже было. Очень давно. Я встречала Новый год у телефона, сидя на полу темного бабушкиного коридора. Меня никто так и не поздравил. И я разлюбила этот праздник. Мы с бабушкой его не встречали, пока не появился Гера. Он приучил меня ждать чуда. А чудес не бывает. Все это знают.
В Новый год мне всегда страшно. Он обещает новую, лучшую жизнь всем без разбора. Поэтому люди встречают его несколько раз. Если желания не сбылись сразу, можно подождать старого Нового года, восточного Нового года, любого другого. Надо только верить. А что делать тем, кому не верится? Не знаю. Наверное, лучше ничего не ждать, так легче.
В городе теперь жила метель. Она мела во все пределы, накрывая город своим белым саваном. Старый год уходил серым днем, тягостным и молчаливым. За окном падал снег огромными белыми комьями. Они не блуждали серыми тенями на стенах, они летели к своему причалу. Падали камнем вниз от собственной мокрой тяжести, ложились набок и топили своих пассажиров. Я сидела за столом, перечеркнутая серым крестом оконного переплета. И вдруг поняла: меня не любят давным-давно. Надо было уйти, чтобы не понять, я зачем-то осталась. Я коснулась ладонью своего сердца и ничего не почувствовала. Его прибили тремя гвоздями к серой безликой комнате.
Тогда я натянула пальцами рукава серой футболки и прижала к глазам. Я плакала безутешно и горько, опустив голову на скрещенные руки. Только плакала не о себе. Я снова оказалась в прошлом, качнувшись в него, как маятник. Моя новая жизнь началась с нелюбви. Но я сама не сумела подготовить свой парусник к плаванию. Я так боялась остаться одна, что мой страх пересилил любовь, и я себя потеряла. Балласт перевесил парус, парусник так и остался в доке. И потонул.
Я рыдала долго, пока не стемнело. Пока не устала от себя, от своих слез, от всего. Слезы выключились сразу после того, как пришла темнота. Я посмотрела на свои руки. На сером трикотаже футболки расплылись огромные черные кляксы, и я спрятала руки под стол. По привычке.
– Мне не с кем выпивать и закусывать в Новый год. – У Геры был грустный голос.
У меня подкатил горячий комок к горлу. Я хотела ответить и не могла.
– Я слышу бурю соплей по телефону, – сказал он. – Давай иди в гости любоваться на снег! Бегом!
– В старом платье своем бумажном? – прогундела я сопливым носом.
– Ну! – засмеялся Гера. – Будем валяться в снегу и морщинки разглаживать!
Я рассмеялась сквозь слезы. Они опять потекли, как из крана.
– Руки в ноги и бегом! – грозно сказал Гера – И не нюнить!
Я выскочила на дорогу и замахала двумя руками, возле меня тут же остановилась машина. Я даже не назвала адреса, а машина сразу привезла меня туда, куда надо. К моему собственному причалу. Ноги сами меня к нему принесли. Даже не принесли. Я долетела к родному дому на одном дыхании, не заметив ни расстояния, ни времени. Ни миллиметра, ни секунды! Как в сказке. Самой настоящей.
Многие люди ищут всю жизнь свой собственный причал, а он под боком. Получается, люди глупые.
Мы встречали Новый год впятером: я, Гера, Лимон, Яблоко и Пьеро. За праздничным белым столом у елки, пахнущей лесом, снегом, смолой и хвоей. Я закрасила нарисованные слезы Пьеро затиркой для печатного шрифта.
– Ни в жисть не отстирать, – сказал Гера.
Пьеро удивленно таращил на нас черные пуговицы своих глаз, думая, что мы за чудо такое. У него был такой потешный вид! Над ним смеялись даже Лимон и Яблоко. Пели хором и хихикали. И мы с Герой тоже смеялись над Пьеро, нам было совестно, но ничего тут не поделаешь. Так получилось само собой. А потом мы с Герой валялись в сугробах, разглаживая морщинки в душе, и глазели на черное небо. В нем не было видно звезд, только фейерверки. Они улетали в небо россыпями цветов и ягод. Никогда не видела таких фейерверков! Цветочных и ягодных, пахучих и вкусных.
Все было хорошо. Просто отлично. Как никогда. Но морщинки в душе не разгладились. Гера не мог мне помочь. Хирурги родных не оперируют.
Нас повели в хоспис. Как раз перед сессией. Это была учебно-ознакомительная прогулка. Не более. Я знала, зачем иду. Я не боюсь смерти. Но увидела глухую стену и вдруг испугалась. Людей, на чьем месте мог оказаться любой, отгородили стеной, чтобы не думать.
Изнутри на стене путались и блуждали сухие стебли дикого винограда. Стена давила на них, они упорно ползли вверх. Поодаль в безлюдном саду корежились озябшими ветвями нагие деревья. На газонах лежал ноздреватый снег, в нем упрямо топорщилась бескровная, уже мертвая трава. Над травой пустое, бессолнечное небо, под ней черная, сырая земля, наспех прикрытая белой простыней снега. Я, еще не войдя в дом, увидела его воочию. Он походил на тюрьму для больной души. Сумрачные, бесконечные коридоры, вдоль нескончаемой стены струятся бесчисленные копии закрытой наглухо двери. И ни молчания, ни крика неслышного.
– Я не пойду, – я оглянулась назад. Туда, за ворота.
– Слушай, Лопухина, какого черта ты поперлась в медицинский? – глаза Терентьевой жестко сощурились.
– Не твое дело, – я развернулась, чтобы уйти.
– Пойдем, – Старосельцев взял меня за руку. – Первый раз бывает не по себе.
– Откуда ты знаешь? – ненавидящие глаза Терентьевой просверлили его руку насквозь. Старосельцев не счел нужным ответить, я доверилась ему, хотя мне было не по себе.
Мы открыли двери, дом встретил нас теплом, светом, запахом печенья и фруктов. И птицами – шафрановыми канарейками на фоне ярких луговых цветов обычных, прозрачных штор. Луговые цветы поблескивали электрическим светом, а напротив окна – картина: городская улица под дождем. Вдаль уходят деревья с листьями всех цветов радуги. Листья пылают слезами небесного дождя. И нельзя понять, где листья, где городские огни, где небо. Синее небо сливается с бирюзовыми, сиреневыми, голубыми и белыми листьями. Свет фонарей – с оранжевыми, красными, желтыми и бордовыми. Небо, огни и полыхающие, многоцветные листья отражаются в мокром асфальте, мокрый асфальт горит и переливается радугой из неба, огней и листьев. Деревья, слившись с землей и небом, уходят все дальше и дальше. И они так прекрасны, что захватывает дух и сжимает горло.
Запах печенья вытеснил запах лекарств и болезней. Хоспис пах домом – не смертью. И жил по своим законам. Его придумали для живых, только умрут они раньше.
Я увидела в комнате добровольцев большой стол, застеленный белой скатертью, на него сплошным прозрачным потоком лился из окна свет.
– Скатерть какая красивая, – тихо сказала я, под моим пальцем вились и закручивались клумбы вышитых гладью белых цветков. Белое полотно расплывалось белым оконным светом, а от шитых гирлянд, венков и букетов падала тень, которую и увидеть можно, только если сядешь. И казалось так, будто бескрайняя река бесчисленных белых цветов летит в заоконную светлую даль.
– Елена Степановна уже отходит. Так мучается, так мучается, сил нет. Когда же бог ее приберет? Соборовать надо, отказывается. «Я просила, просила, – говорит, – а он не помог. И там не поможет. И там мне маяться». И как заплачет, а плакать нечем. «Как не поможет? – спрашиваю. – А внуки у вас какие? Старший в МГУ поступил. Сам. Ему заниматься надо, а он к вам ходил, не забывал. И дочка каждый день с вами. И зять приходит. Разве каждому так везет? Иные всю жизнь одни маются. Здоровые ли, больные ли, разницы нет. Все одни маются». Поговорила с ней, поговорила. А она вздохнула и попросила: «Правда ваша. Зовите батюшку». Вот так… Легче ж душе, если не одна она туда уйдет.
– А Заринка моя. С куклой не играет. Лежит, думает, мордашка смурная. А так думать нельзя. «Что не играешь?» – спрашиваю. «Не играется, – говорит, – мама опять плакала. Думала, сплю, а я видела. Жалко мне ее. Как она без меня останется»? Малая совсем, а мать утешает, беспокоится… На Заринку смотрю, Севу своего вспоминаю. Похоронила, ему семи еще не было. Целый год ходила на могилку, каждый божий день. Приду, зернышки, печеньки для птиц на его могилку посыплю и плачу, и плачу, и плачу. Такая тоска на
