Мы молчали, как два случайных попутчика в поезде. На расстоянии вытянутой руки. Это страшно. Лучше говорить. Легче.
– Езжай один. Ты соскучился по друзьям. Они тебя ждут.
Илья молчал, и я подумала, что он уже заснул. Тут он протянул ко мне руку. Он хотел отблагодарить за понимание сексом. Всего-навсего.
– Не надо, – попросила я. – У меня болит голова.
Илья не заставил себя упрашивать. Я не спала всю ночь. Мне вдруг вспомнилось, как часто я загадывала желания. Они никогда не сбывались. Все выходило наоборот. Если я чего-то хотела, то никогда не получала. Тогда я перестала загадывать желания, а надеяться не перестала. Смешно.
Я достала из пакета коробку с пирожными со взбитыми сливками и открыла окно. Пирожные падали тяжело и бесшумно, одно за другим. Оказывается, липкие черные прямоугольники живут так же, как и черные шары: молча и тягостно. Только избавиться от них намного легче.
Утром я спросила у Ильи:
– У тебя на подушке остается вмятина от головы?
– Я подушки не мну, – равнодушно ответил он. – Жалею.
Подушки в его доме были с синтетическим наполнителем. Даже у меня не оставалось вмятины от головы. Так получилось, люди жалели синтетические подушки.
Глава 17
– У меня тяжелый больной Коробов. Очень тяжелый, – сказал ВВ. – Пойдемте смотреть.
Мы вяло потянулись за ним учиться уму-разуму.
Коробов лежал уже давно, у него был рак с множественными метастазами. Ему сделали несколько операций, операционная рана на животе не заживала и зияла огромной дырой, в которой виднелись внутренности. У Коробова развился сепсис, множество других осложнений и полное отсутствие желания жить. А его жизнь спасали неоднократно.
– То понос, то золотуха, – устало разводил руками заведующий гнойной хирургией. – Каждую неделю какой-нибудь сюрприз.
У палаты Коробова мы встретили врача отделения гнойной хирургии.
– Мы подняли ему давление до ста десяти на семьдесят, пульс – девяносто в минуту, но вы все равно его осмотрите. Сами знаете, Виктор Валентинович, нужна ваша запись в истории болезни. Коробов опять содрал повязку с раны. Майя ревет в три ручья, за утро она сделала ему повязку уже в третий раз. Коробов ни с кем не разговаривает уже с полмесяца, ему нужен психиатр. Но зачем? Он все равно не жилец.
Мы вошли в палату к Коробову, он лежал на кровати, у него было выраженное истощение, на запавших щеках пылал лихорадочный румянец. Коробов держал в руках зеркальце и неотрывно наблюдал, как медленно сокращается его обнаженный кишечник. ВВ осмотрел Коробова и не стал менять назначения. На лестничной клетке у отделения дочь Коробова ждала ВВ.
– Убейте его, – попросила женщина. – Дайте ему умереть без мучений. Я больше не могу это видеть.
На нас смотрели измученные глаза его дочери. Она тащила на себе весь груз болезни своего отца. Каждый день после работы приходила к нему, разговаривала с ним, оплачивала дорогостоящее лечение, обтирала, умывала. Мы видели ее лицо в тусклом зимнем свете лестничной площадки. Это было лицо смертельно уставшего человека, истощенного морально и физически.
– Это невозможно, – сказал ВВ. – Вы же знаете. Не нам это решать.
– А кому? – закричала его дочь. – Ему? Ему на нас плевать! Я каждый день прошу лишить страданий моего отца. И ничего, вообще ничего! За что с нами так?
– Вашему отцу недолго осталось жить. Вам нужно только немного отдохнуть, хотя бы один день. Ваш отец ушел в болезнь, ему сейчас не до вас.
– Я боюсь. Вдруг в тот день, когда я не приду, это произойдет, а отец захочет со мной попрощаться.
– Это может случиться когда угодно. В любое время, когда вас не будет. Вы не должны винить себя в том, что случилось или случится.
Мы вяло расселись в учебном кабинете. В нем было еще темнее, чем за окном, где хмурился пасмурный зимний день. Зиновьев включил свет.
– Я за эвтаназию, – сказал Старосельцев. – Чего людей долбить лечением, если они хотят умереть?
– Ты кто? Бог? – спросила Терентьева, ее глаза щурились ненавистью.
– Вот именно. Я не бог. Если бы нас не было, они бы уже умерли. Сами. Как полагается.
– Эвтаназия и «как полагается» – разные вещи, – жестко заметила я. – Потому ты не бог.
– Я не об этом, – Старосельцев запнулся и замолчал.
– Тогда утрамбуй свой мозг. Если можешь! – Я смотрела на него с ожесточением, как на врага.
Он был виновен в том, в чем не был виновен. Я чикнула взглядом-бритвой по его глазам. Он поднес к ним руку. Закрыл на секунду. А потом посмотрел на свою ладонь. На ней были бисерины алой крови. Я порезала чужие глаза своим взглядом. Порезала и вернулась домой.
– Посмотри, – Илья протянул мне коробочку.
В ней сверкало кольцо с бриллиантом. Я такие украшения видела только на портретах и фотографиях моих прадедов и прабабушек. Но у нас ничего не осталось. Их обменяли в войны, Гражданскую и Отечественную. На хлеб.
– Розовый бриллиант – пошлятина, – сказал Илья. – Но вы такое любите. Розовое, голубое, пушистое, в цветочек.
Я надела кольцо на палец. Оно переливалось всеми цветами радуги.
– Спасибо, – мой голос сорвался на шепот.
Я такого уже не ждала. Думала, никогда не будет. Я даже не обрадовалась. Когда все время бьют по правой щеке, ты привыкаешь подставлять левую. Кто сказал, что, умалившись, человек возвысится?
На глаза набежали слезы. Сами по себе. И я отвернулась к окну. По привычке.
– Нравится?
– Да.
– Вот и отлично. Снимай. Это подарок.
Я подняла голову, посмотрела в его лицо и ничего не увидела. Мои глаза заволокли слезы и так и остались. Ни туда, ни сюда.
– Кому?
– Какая разница? – Он улыбнулся, залив ямочки темнотой, как черным битумом. Черный битум потек по его щекам сквозь мои стоячие слезы.
– Ты от меня не уйдешь? – спросила я.
Не знаю, что случилось с моим голосом. Я говорила, как механическая кукушка. Из меня вытекала жизнь, оставляя металлическую, прямоугольную оболочку.
– Ничто из ничего не возникает и никуда не пропадает, – улыбнулись черные ямочки.
– Ты уйдешь? – повторила я.
– Я скоро вернусь, – засмеялись черные ямочки. – Через день или два. Наверное.
Он вложил кольцо в коробочку и пошел к двери. У меня в груди разорвалась аорта и залила жаркой кровью с головы до ног. И я бросилась за мечтой цепляться за нее собственными руками. Мой голос взорвался моим собственным горлом.
– Не уходи! Я не могу быть одна! – закричала я.
– Можешь, – ответили черные ямочки. – Ты это любишь.
Он улыбался. Я поняла, это конец. Вот то, чего я больше всего боялась. Остаться одной.
– Мне страшно, когда уходят! Я больше такого не вынесу!
– Поезжай к дяде! – Ямочки поставили жирную точку восклицательным знаком. – Будет весело.
– Я люблю тебя, – отчаянно прошептала я.
Дверь захлопнулась, я осталась одна. Кто сказал, что, умалившись, человек возвысится? Не помню.
Я вышла на балкон. Передо мной лежал другой район из новых домов и новой жизни. Здесь не видно золоченого шпиля, и я не знала, где бог.
