Мы остановились у кофейни «Магриб», и она вернула мне запах турецкого пехотинца, обдав жаром песчаной бани. И я заказала мазагран, чтобы память могла остыть.
Ледяная газированная вода пузырит крепкий кофе, на дне бокала куски льда преломляют желтый электрический свет в красный. Я тяну из трубочки охлажденный кофе со вкусом лимона, жаркий запах османского лучника мучает мою память. Я провожу ладонью по смуглым предплечьям, на их коже рябь, черные редкие волоски встают вслед за моей рукой. Серые миндальные глаза щурятся, я рефлекторно отвожу взгляд. На моей коже тоже рябь, по ней бегут мурашки прямо к сердцу и от него вниз. Мой жар не остудит ледяной мазагран.
– Что молчишь? – неприязненно спрашивает Стас.
Я отворачиваю лицо; не стоит, чтобы он читал мои мысли.
– Что молчишь? – повторяет Стас, его лицо морщится, словно от боли.
Мне становится стыдно. Правильнее сказать – неловко. Не стоит им себя лечить. Но сейчас мне нужен мужчина, который всегда позвонит. Я думаю об этом, и мне становится теплее – у меня есть верный парень. Я кладу свою руку на его ладони, сложенные на столе. Они непроизвольно сжимаются, я про себя улыбаюсь.
– Я скучала.
– Правда? – не верит он, в его голосе слышится ирония.
– Правда, – я улыбаюсь, его ладони плашмя падают на стол.
Мне его жаль. Чуть-чуть. И мне очень жаль себя. Так жаль, что хочется плакать. Я упустила…
– Что-то случилось? – Стас отворачивается.
– Ничего, – быстро отвечаю я. Нельзя кусать чужое сердце. Это больно. Я поняла. Мое сердце болит, я укусила его сама.
Стас ищет глазами подтверждение в моем лице и, кажется, не находит, потому что мрачнеет.
– Как ты? – спрашиваю я.
– Неплохо. Теперь заведую.
– Правда? – смеюсь я. – Здорово! Поздравляю!
– Разве Рита тебе не говорила? – щурится он.
Его слова обрывают мой смех, и я прячу глаза в ледяном мазагране. Я опоздала на месяц.
– Я ждал, – соглашается он, читая мои мысли.
– Прости, – неловко говорю я ледяному мазаграну. На его поверхности всплывает последний пузырек.
– А ты как? – спрашивает Стас.
Мы говорим словно чужие. Не стоило его приглашать. Ни к чему.
– Хорошо, – отвечаю я.
Он ловит мой взгляд, я отвожу глаза, чтобы скрыть свои мысли, и сердце рушится вниз. У барной стойки парень спиной ко мне, рукава его черного свитера закатаны до локтя. Так знакомо, что я вся в жару. Мне чудятся черные редкие волоски на смуглых предплечьях. Я хочу видеть его лицо. Немедленно!
Парень с бокалом идет к нам, мои ладони сами сжимаются в кулаки.
– Кто он? – спрашивает незнакомый голос.
Стас смотрит туда же, его лицо морщится, словно от боли. Он ошибся, я тоже.
– Не знаю.
Я выхожу из кофейни раньше, Стас остается расплачиваться. Воздух пахнет весной, я ее не люблю. Она не обещает, я жду. Мне все время хочется бежать, не зная куда. Но, кажется, я себя поняла. В моем сердце свербит тоска по тому, что могло быть. Не больше. И я успокаиваюсь.
Мы едем в машине, перебрасываясь незначащими словами. Я сижу, отвернувшись к окну. На моих коленях не лежит солнце, и мне нечем согреть ладони. У
Марат
Кирилл принес мне серию офортов. Вряд ли их продашь. Публика не западает на графику, она покупает яркую мазню, а потом не знает, как приладить к обоям. Но…
– Мне они нравятся, – смущенно сказал Кирилл. – Даже не знаю чем.
Кажется, я знаю…
– Кто автор?
– Он уже умер. Вдова хочет их продать… Если получится.
Я пробежал офорты глазами, потом стал рассматривать каждый в отдельности. Рисунок скупой, но выразительный. Ничего лишнего, только самое главное. Неуклюжие линии, то истончаясь, то прерываясь, то легко, то трудно врезаются в пористую поверхность, словно движутся за резцом по камню. Расплывающийся контур дает впечатление тени, четкий – света, делая изображение трехмерным. Мои глаза следуют за черными контурами, рисующими странные образы то ли людей, то ли небожителей. Фигуры удлиненные, вытянутые, подчеркнуто спокойные, вокруг изломанный, взорванный пейзаж, переданный несколькими линиями. Неожиданный контраст тревоги и покоя оставляет сильное ощущение. У меня вдруг мелькнула мысль – они подошли бы к моей квартире.
– Ну и как? – привычно спросил Кирилл.
– Ничего, – скучно ответил я. – Оставь, я подумаю. Хотя вряд ли…
– Ладно, – Кирилл улыбнулся одними губами. – Майра вами интересуется. Здорово вы ее срубили. Она – неразгрызаемый орешек… – Он помолчал. – Была.
Противоестественно длинные узкие глаза кольнули низ живота, опоясав его черным поясом. Я поморщился, отгоняя воспоминания. Слишком легко. Это скучно.
– Есть отличная шутка, – засмеялся я. – Деревенский брадобрей бреет всех, кто не бреется сам.
– А что остается самому брадобрею? – удивился Кирилл.
– Брадобрей – женщина! – смеясь, ответил я.
– Женщины это знают?
– Они думает, что брадобрей – это мы.
– И кто заблуждается?
– С какой колокольни смотреть. Все мы человеки, – я неопределенно повращал рукой в воздухе. – Ищем определенность там, где ее нет.
– Я понял. Брадобрей – вещество неопределенное, – Кирилл натянуто улыбнулся и навязчиво перевел разговор в прежнее русло: – Может, сегодня? Майра просила передать…
– Не сегодня, – я удалил Майру из памяти без сожалений.
Мне хотелось остаться одному, чтобы смотреть офорты. Что-то меня в них зацепило. Так серьезно, что лучше было остаться. Я закрыл за Кириллом дверь и вернулся к черно-белым рисункам. На всех люди, и только на одном камни, сложенные в мазары. Я вгляделся, и мазары трансформировались в людей – лежащих, сидящих на корточках, стоящих на коленях и в полный рост. Одни расслаблены и безмятежны, другие скрючены и скорежены злобой и болью. Я улыбнулся – неплохая эпитафия. Мой глаз всегда находит несоответствие, выпадающее из общей картинки. Теперь хорошо бы узнать, исключение или правило я обнаружил.
Я лег на кровать, чтобы искать правило, и нашел. На офортах вдруг выступили люди-деревья, люди- дома, люди-надгробия, люди-животные. Я пересматривал ребусы, разгадывая загадки, и внезапно меня что-то торкнуло. Я снова вернулся к мазарам. На куполе центрального надгробия, как фотоснимок, вдруг проявилось крыло бабочки – Papilio glaucus. Мне стало жарко. Я увидел переднее крыло самца парусника. Белоснежное, с черными полосами. Как у зебры.
В любви один из двоицы цепенеет. Мне удается этого избежать. Это не так уж трудно. Влечение исчезает, как только получаешь свое. У меня всегда так. Я не звоню ей почти неделю. Это не наказание, а маневр для получения желаемого. Она сказала – «потом», что означает отсроченное «да». Растянутое во времени желание зажигает сильнее. Я люблю брачные танцы – один шаг вперед, два назад. Но они всегда заканчиваются одним и тем же – сменой партнера. Зачем я так делаю? Меня притягивает не финал, а начало. Всегда по-разному. Майра – это охота на лис, где правила давно известны. Я предпочитаю подстерегать непредсказуемость в скрадке и в одиночку. Без егерей.
