Ночью на меня напала бессонница, я перелег в кровати, чтобы видеть окно. Оно зияло черным провалом в серой, призрачной стене. Луна растворила оконную решетку в кислотной ночи, сделав невидимой. Я рефлекторно отвел глаза. На бледных обоях шуршат ветки черных деревьев. Мрачный потолок давит свинцом, в его плафоне ожили едва уловимые тени. Я не вижу, я слышу тихий шорох кружащих вверху мускулистых, бесполых тел.
Ненавижу проемы, провалы, балконы, темень. В голову лезет черт знает что. Почему мне привиделись «Менины» Пикассо? Он использовал мотив Веласкеса, но переработал по-своему. У Веласкеса парадный портрет – инфанта в окружении придворных, художника и пары шутов. У Пикассо картинка превратилась в фильм ужасов без финала и старта. Маленькая девочка светлым пятном, из мрака выплывают тенями монструозные фигуры, рядом фрейлины – злобные ведьмы; остальные спарены и отчуждены, даже те, кто за нее отвечает. Шут парит бесплотным контуром, отзеркаливая того, кто стоит в дальнем проеме двери, – черного человека, стоящего против света. На нем лежит отпечаток тотальной угрозы, похожей на смерть. Но так ли черны его замыслы? Девочка стоит к нему спиной – невинна и безмятежна, но равнодушна. Ее платье цветет светом дверного проема – сильная, отчетливая связь ее с черным пришельцем. Он ушел, но остался. Кто кого? Он или она?
В полутьме прихожей я вижу, как трепещут крылья ее носа. Глаза цвета черного кофе неслышно крадутся по старым обоям, осторожно обходя заросли нарисованных, смазанных временем цветов. Они обходят угол, внезапно сворачивают вбок и врезаются в мои зрачки. В ее радужке кипит раскаленная докрасна кофейная пенка. Мы смотрим глаза в глаза. Кто кого? Я вижу, как вдруг ее ноздри раздулись, и мое сердце ухает вниз. Она так же внезапно отводит взгляд, ведя меня за собой. Она на каблуках, но я не слышу ее шагов, только шуршание вкрадчивой шелковой юбки. Я остаюсь в скрадке темной прихожей, чтобы узнать. Она не идет к центру, а медленно, настороженно обходит мою территорию по периметру, словно дикий зверь. Ее шелковая юбка блестит, копируя мягкие, тихие движения бедер. Я не вижу ее лица, но вижу, как раздуваются ноздри, запоминая запах. Она останавливается там, где нет света, и запрокидывает голову к потолку. К плафону с отпечатком дешевого соцреализма. На нем пылают костром языки женских красных косынок. Но ее взгляд кружит бабочкой по обугленным мускулам бравых парней. Значит, она такая?
– Что за необычное место! – тихо восклицает она.
– Это железнодорожные кассы, – улыбаюсь я.
– Ты живешь в кассах? – смеется она и бросает на меня быстрый взгляд. – Тебе идет.
– А на что похожа твоя территория?
– Моя?.. – Она задумывается, ее взгляд снова уходит к краснокосыночному, мускулистому симулякру на потолке. – На учебник геометрии.
Она начинает смеяться, ее белые зубы блестят, обдавая меня холодком.
– Странно! Я только сейчас это поняла.
– Геометрия – любимый предмет? – не верится мне. Ей больше идет шероховатый грунт и неточный контур. Или я еще не успел понять.
– Не люблю прямые, – не раздумывая, соглашается она со мной. – А твой дом на что похож?
– Ни на что. Я в нем почти не живу, – я ухожу от ответа.
Невинный с виду вопрос похож на взлом моей территории, но я его не позволял. Стоит сменить тему. Я протягиваю бокал «Fleurie», на ее ладонь падает сухой малиновый отблеск. И я вижу, как раздуваются крылья ее носа. Она чует кровь раздавленных виноградин, и меня возбуждает и ворожит ее неприкрытая животная чувственность. Она касается губами бокала, я ощущаю ожог внизу живота, и моим джинсам становится тесно.
– Пахнет крыжовником, – улыбается она.
– Все французы лжецы. – Я смотрю на ее красные, жаркие губы, она опускает ресницы, чтобы снова взглянуть на меня.
– Ты у нас уже второй месяц. – Она не желает сдаваться.
– Дела…
– Надолго?
– Не знаю, – я киваю в сторону картин, стоящих лицом к стене.
– Можно? – нерешительно спрашивает она.
– Да, – разрешаю я. В них нет ничего особенного. Они не мои. Она догадается?
Она поворачивает к себе первый попавшийся холст из средней кучи, но он в середине. И мне приходит в голову мысль – ее встреча со случайностью подскажет закономерность. Я жду ответ, затаив дыхание, и чуть не смеюсь вслух. Так и есть. Она выбрала «аквариум». Я не взял бы эту работу, если бы не она.
– Кто здесь? – спросил я.
– Пастух и барашки, – наивно, совсем по-детски ответил автор.
А мне привиделся фантазм сквозь толщу разогретой солнцем воды. Солнце рассеивает призрачный утренний свет, проходя сквозь воздух, схожий с мутной околоплодной водой. В странной зародышевой плазме изображение расплывается и дрожит золотистым миражным маревом, по его краю колеблются бутылочно-зеленые и коричневатые тени. В самом центре под солнечным окуляром стоит размытая зыбким светом фигура темноволосой женщины в красной галабее. И вокруг нее огромные белые яйца в солнечном облаке фисташковой травы.
– Я это уже видела!
Она неприятно удивилась. Я легко это понял. Что-то было не так.
– Не нравится? – осторожно просил я.
– Талантливо. – Она ушла от ответа – как я.
У меня засосало под ложечкой. Мне повезло, я с ходу нащупал закономерность, но она осталась неясной. Она ушла от меня прежде, чем закрыла за собой дверь моей съемной квартиры. Отвернулась к окну, будто что-то искала. Я читал ее лицо, пытаясь понять. Она о чем-то думала, губа слегка закушена, руки на коленях замком. Я был вне себя. Собственными руками задвинуть исполнение желания к такой-то матери! Дурень!
– Хочешь еще что-нибудь посмотреть? – спросил я, посылая себя к черту.
– Да, – неуверенно ответила она.
– Это пастух и барашки. Не моя работа.
– Да? – Она счастливо засмеялась. – Барашки!
Ее кофейные глаза меня погладили. Впервые. Я вдруг почувствовал, что тоже улыбаюсь. Совершенно безотчетно. Почувствовал и испугался. Так сильно, что улыбка погасла сама собой и выключила ее смех одним щелчком. Она опустила ресницы крыльями черного Стикса, под ними засветилась голубая, прозрачная кожа. И на запястьях, доверчиво развернутых кверху, бьются голубые жилки, сложенные буквой V. Мой рефлекторный испуг сменяется желанием так быстро, что я, не сознавая себя, касаюсь губами латинской буквы.
– Не надо! – Она вскочила с кровати и подошла к окну.
– Чего ты боишься?
– Я… – Она запнулась. – Я не боюсь.
Я гляжу на ее шею, на ней тенью лежит решетка, упавшая от окна. У нее тонкая кожа, за ухом виднеется еще одна голубая жилка. Я тихо, едва касаясь губами, целую тонкую венку. Моя добыча – в капкане из тени решетки – ежится и дрожит. Она дышит как загнанный зверь, но загнанный зверь – я. Мои ноздри раздулись, я чую сладкий, манящий аромат ее страха и мускусный запах моего неудержимого, неистового влечения. Наши запахи сплетаются в двоицу раньше, чем наши тела. Я улыбаюсь, ни к чему торопиться. Я получу свое.
Разворачиваю ее к себе, мне нужно видеть глаза. Ее радужка плетет старое кофейное кружево вокруг зияющего черной бездной зрачка. Мы скрещиваем зрачки клинками, раскаленными добела. Наконец она опускает ресницы. Значит, победил я.
– Не бойся, – еле слышно говорю я, чуть касаясь губами розовой раковины ее уха.
Она резко вскидывает голову.
– Я не боюсь! – с неожиданной тихой злостью шипит она. – Мне не нравится эта картина. Это не живопись, а вода цвета хаки. Я ненавижу хаки!
